Слишком дружелюбный незнакомец
Шрифт:
— Вы их все прочитали?
— Что, простите?
Людовик вытащил случайно попавшийся под руку экземпляр.
— Книги, вы их все прочитали?
— Думаю, да. Некоторые по многу раз. Это, знаете ли, некоторым образом моя профессия.
— Я не прочел ни одной книжки. Кроме тех, которые заставляли читать в школе.
— Никогда не поздно за это взяться.
Судя по виду, Людовик принял этот ответ как обычную шутку.
— А правда, что вы делаете?
— Я преподаватель университета.
— Да, вижу. Но что вы преподаете?
— Историю…
Франсуа спросил себя, нужно ли было уточнять; он сомневался, знает ли его собеседник это слово.
— Я не так много запомнил из курса истории, — немного грустно произнес Людовик. — Кроме нескольких вещей о Людовике Четырнадцатом.
Внезапно его лицо осветилось.
— Его называли «король-солнце», правильно?
Это прозвище он произнес так торжественно, будто дворецкий, во весь голос объявляющий имена и титулы приглашенных. В любой другой ситуации это замечание позабавило бы Франсуа, но Людовик выглядел таким гордым, что смеяться над ним было просто невозможно.
— Так и есть.
Нахмурив брови, Людовик почесал висок.
— И музыкант… как же его звали? Тот, который, дирижируя оркестром, всадил себе палку в ногу [8] .
— Жан-Батист Люлли?
Он громко щелкнул пальцами.
— Люлли, точно! Учитель музыки нам это рассказал, как он умер. Вот штука, которую я никогда не забуду… Какой ужас! Ему, наверно, отрезали ногу… Представляете себе?
Франсуа собрался былр сказать, что все было как раз наоборот: Люлли умер от гангрены, отказавшись от ампутации, но тут же спохватился, чтобы не обесценивать и без того скудные знания собеседника.
8
8 января 1687 года, дирижируя Те Деумом по случаю выздоровления короля, Люлли поранил ногу наконечником трости, которой в то время отбивали такт. Рана развилась в нарыв и перешла в гангрену. 22 марта 1687 года композитор скончался.
Людовик поставил на место том, который держал в руке, и самым тщательным образом выровнял его на полке.
— Если вам это сердце подсказывает, можете взять какую-нибудь книгу на время.
Тотчас же Франсуа пожалел о своих словах. Его библиотека состояла из редких экземпляров и книг, которыми он дорожил. К тому же одалживать книги было вовсе не в его привычках.
Пробежавшись взглядом по полкам и немного поразмышляв, Людовик, к большому его облегчению, ответил:
— О нет, спасибо… я бы не знал, что выбрать.
В какой-нибудь другой день он покажет ему свою коллекцию старинных вещей в большом шкафу, который стоит в кабинете: денье эпохи Каролингов, изукрашенные булавки, ковчежцы… Он пустился в пространные объяснения, но Людовика они не впечатлили: несколько минут он вежливо слушал, пока его внимание не привлек предмет, стоящий на нижней полке.
— А это для чего?
Франсуа был немного разочарован, что разговор так быстро зашел
— О, это! Если бы вы знали, как Матильда сердилась на меня, когда я принес эту вещь в дом. Ее еще очень давно подарил мой бывший руководитель по докторской диссертации. Это так называемая «узда для строптивой».
— Что?
Франсуа был уверен, что это выражение заинтриговало Людовика.
— Строптивая — это женщина, которая слишком много говорит, злой язык… В Средние века оно нередко употреблялось в качестве синонима слова «ведьма».
— Но ведь узда — это вещь, которую надевают на лошадь, да?
— Совершенно верно. Если быть точным, это скорее намордник, орудие пытки.
Едва он произнес эти слова, как лицо молодого человека переменилось. Теперь он был полностью захвачен разговором. Франсуа взял узду и положил ее на свет.
— Этот ужас придумали англичане, скорее всего, в шестнадцатом веке. Голову женщины сжимали вот этим металлическим обручем. Узда отгибалась и застегивалась сзади. Самостоятельно ее снять было совершенно невозможно.
— И все? — разочарованно спросил Людовик.
— О нет, на этом дело не заканчивалось. Видите вот это железное лезвие? Оно затачивалось и вводилось в рот жертвы. Стоило ей только пошевелить языком, чтобы заговорить, то… предоставляю вам самому вообразить, что за этим следовало.
— И что, этой штукой действительно пользовались?
— Даже я не смогу вам со всей определенностью ответить, испытала ли какая-нибудь женщина на себе воздействие этого предмета. Думаю, он использовался крайне редко. Скорее этот намордник имел символическое значение, превращая женщину в покорное животное, которое легко унизить. Впрочем, в театре Шекспира содержатся намеки…
Людовик прервал его:
— Можно?
— Да… конечно.
Взяв намордник, он принялся крутить его между пальцами будто, глобус.
— Лезвие тупое; мне что-то не хотелось натачивать его каждое утро!
Людовик едва его слушал. Он медленно провел по лезвию указательным пальцем, затем поднял его вверх, будто ученик, который просит разрешения заговорить:
— Смотрите, еще немного режет…
Франсуа был ошеломлен, увидев, что подушечку пальца перечеркнул красный след, с которого начинает капать кровь.
— Осторожнее! Это же старая вещь, от нее можно подхватить бог знает какую заразу!
Не скрывая недовольства, Франсуа резко потянул намордник, чтобы вынуть его из рук молодого человека и снова положить в шкаф. Он не мог опомниться. И как его угораздило порезаться? Можно подумать, он сделал это нарочно.
Обернувшись, Франсуа был потрясен выражением лица молодого человека. Точнее, еле заметной улыбкой на его губах. Будто в ней отражалось какое-то нехорошее влечение.
В четверг в 11 утра перед лонжером припарковался красный грузовичок Ле Бри. Франсуа вышел с зонтиком в руках, хотя с неба теперь падало только несколько редких одиноких капель.