Слишком дружелюбный незнакомец
Шрифт:
Ему понадобилось несколько недель, чтобы переварить эту новость, но рождение дочери все изменило. До этого чужие дети вызывали у него только раздражение: он не выносил ни их криков, ни их игр и непреклонно исключал из своего круга общения друзей, когда те становились родителями. А теперь он едва не падал в обморок перед этим крохотным созданием весом в три килограмма. Первые месяцы были особенно трудными; он изменил свой распорядок дня, работая по вечерам, когда дочка спала, и отказался от большинства любимых занятий.
Он вовсе не настаивал, чтобы Камилла оставалась единственной дочерью, но жизнь распорядилась по-другому. Едва ей исполнилось три года, Матильда открыла галерею. Она работала по пятнадцать часов в день и по шесть дней в неделю. Завершение его исследований, пост председателя конференций, публикации… Когда же он стал заведующим кафедрой, а ее галерея начала приносить доход, ни у него, ни у нее уже не хватало смелости все это пережить снова.
Насколько другими стали бы их отношения с Камиллой, будь у нее братик или сестренка? В какой мере обоснованно то, что рассказывают о единственных детях? Находящиеся под чрезмерной опекой, раздавленные любовью, слишком большой для их хрупких плеч… Франсуа предпочитал не задавать себе таких вопросов.
— Сейчас об этом знают лишь немногие, — снова заговорила Лоренс, — но я вас очень ценю, месье Вассер, и хочу, чтобы вы были в курсе дела.
Франсуа был действительно смущен тем доверием и привязанностью, которые она ему продемонстрировала. Новая манера Матильды держаться от него на расстоянии… ее слепота… Эти ее непонятные невысказанные отношения с Людовиком… Он чувствовал себя ужасающе одиноким в своем доме. Отставленным в сторону.
— Спасибо. Вот увидите, Лоренс, стать родителями — значит открыть для себя источник самой большой радости…
При других обстоятельствах Франсуа почувствовал бы стыд, что отделался такой банальной и слащавой фразой. Но, пребывая во власти воспоминаний о Камилле, он произнес эти слова со всей возможной искренностью. Правда, при этом мысленно добавив: «И самых больших трудностей…»
20
На следующее утро Франсуа получил электронное письмо от издательского дома, где он опубликовал в коллективном труде свою статью и даже из любопытства не стал ее перечитывать. Ему предлагалось принять участие в работе на тему «Правосудие сеньора в Средние века».
Объем тридцать тысяч печатных знаков. Прислать на этот же адрес через шесть недель.
Он согласился. Даже не подумав как следует. Только чтобы покончить с этой бездеятельностью. Чтобы прекратить наконец все время думать о Людовике.
Матильда одобрительно отнеслась к тому, что Франсуа с увлечением погрузился в проект. Горячность, с которой она это выразила, оказала ему моральную поддержку. Но луч солнца слишком быстро скрылся за тучами недоверия. А что, если она просто воспользовалась ситуацией, чтобы иметь свободу действий? Чтобы посвящать все время отношениям со своим сообщником Людовиком?
Тем не менее он принялся работать без отдыха и на четыре-пять часов в день запирался у себя в кабинете, чего не делал с того самого дня, как они поселились в Бретани. Франсуа мог бы просто переработать несколько хорошо обкатанных курсов, которые хранились у него в архивах. Но он предпочел начать все с нуля и с головой погрузиться в первоисточники.
Он снова обрел привычки, свойственные предыдущей жизни. Он писал от руки бледными чернилами на больших листах формата А3, что позволяло свободно делать поправки и добавления к тексту.
К нему быстро вернулось удовольствие от самого процесса письма. Будучи не особенно стеснен во времени, он для развлечения составил несколько вариантов своей статьи: один нейтральный и лаконичный, отвечающий ожиданиям издателя, другой более субъективный, лишенный всякой скованности и наполненный немного смешными лирическими порывами. Франсуа прогуливался по кабинету и громко читал свои тексты, будто для невидимого собеседника, который, устроившись в глубоком кресле, мог согласиться с ним или, наоборот, возразить.
Статью он закончил за десять дней и чувствовал себя полностью вымотанным, но в то же время умиротворенным. Франсуа снова ощутил удовлетворение от выполненной работы и возбуждение от интеллектуальных усилий.
Внутри его что-то медленно изменялось.
На горизонте открывалось окно.
Франсуа должен был признать, что речь идет не о том, чтобы вернуться на свою университетскую кафедру. После испытания, которое он перенес, трудовая медицинская комиссия не была особенно требовательной. С посттравматическим стрессом и серьезным пожизненным ограничением трудоспособности он мог бы легко дождаться пенсионного возраста. Но в первый раз, несмотря на то что эта мысль только слегка затронула его сознание, Франсуа смутно представлял себе, как сможет восстановить свой прежний образ жизни.
Да, они могли бы оставить уединенную жизнь, которая уже начала угнетать их. Матильда вернулась бы в свою галерею, он — к своим студентам и научным исследованиям, так и оставшимся незаконченными… Они оба снова получили бы признание и постарались забыть все, что произошло.
И Людовик исчез бы из их жизни. Навсегда.
Несколько раз он пытался заговорить об этом с Матильдой. Утром, когда Людовик еще не пришел в кухню, вечером, когда они наконец остались наедине… Он должен разорвать этот порочный круг, отделаться от печальных воспоминаний, служивших его единственной пищей для ума. У них двоих еще может быть будущее.
Но всякий раз его решительность успевала зачахнуть, а смелость куда-то улетучивалась. «Завтра, — говорил он себе. — Я поговорю с ней об этом завтра».
Сидя один в своем кабинете, он начал совсем по-другому думать о Камилле. Его недавний разговор с Лоренс не прошел бесследно. Он откопал на этажерке семейный альбом — насколько он знал, единственный, который они взяли с собой в этот дом. Впрочем, они никогда не были особыми поклонниками фотографий, и все воспоминания о детстве дочери помещались в двух или трех альбомах.