Слияние
Шрифт:
Встречаясь с Эмином у себя дома Роза постоянно чувствовала себя неуютно, напряженно, кроме тех моментов когда абсолютно забывалась в его объятиях; все-таки полной раскованности не было: она прислушивалась к каждому звуку извне, к чужим шагам во дворике, к покашливанию соседа за стеной, к истеричному крику соседки, постоянно зовущей ребенка домой, к шороху льющейся воды в водопроводных трубах. Это мешало обоим, и однажды Роза предложила ему встречаться у её близкой, давней подруги.
— Я ей все рассказала о нас с тобой, она единственная,
— Может, хватит об этом? — сказал он. — Я тебе уже не раз говорил…
— Ладно, ладно, не сердись, — сказала она. — Просто я ужасно боюсь этого… Посмотри, в каком окружение мы живем… Меня просто съедят, со свету сживут, если, не дай бог это станет известно… А дочь, а Зара?.. Мне даже подумать страшно, если…
— Перестань, — оборвал он её.
— Ладно… Да, что я говорила?…
— О подруге, — напомнил Эмин.
— Да! Она хорошая моя подруга, надежная. Одинокая женщина, тоже разведенка, как и я, но бездетная… — сообщила ему Роза. — А? Что ты скажешь? Ведь здесь сплошное мучение…
Он пожал плечами.
— Ладно.
Они привыкали друг к другу, и в короткое время привыкли так, как муж и жена, прожившие под одной крышей, в одной постели долгие годы. Когда Эмин, выждав минут десять (что каждый раз казались ему вечностью) после Розы, наблюдая, спрятавшись за углом, как она входит к подруге, трясясь от желания поскорее стиснуть её в объятиях, входил в квартиру Сабины, подруги Розы и забыв переобуться — к великой досаде патологически чистоплотной Сабины — надеть приготовленные для него тапочки, бросался к Розе, осыпая нетерпеливыми поцелуями её губы, лицо, глаза, плечи, Сабина скромно отворачивалась, готовясь выйти из квартиры, а Роза, будто оправдываясь, произносила в сторону подруги, задыхаясь от счастья:
— Соскучился…
— Да вы же вчера виделись! — улыбалась добродушно Сабина. — Ладно, пошла я… Роза, будешь уходить запри, ключ положи под половичок…
— Знаем, знаем, — отвечал за неё Эмин. — Слыхали уже. Положим. Запрем и еще раз положим.
— Как смешно…
Сабина повторяла одно и то же из предосторожности, чтобы подруга не забыла и по рассеянности (что появилась у неё в последнее время, удивляя Сабину) не унесла бы ключ с собой. Она сдержанно улыбалась в ответ на реплики Эмина, выгонявшего её одними взглядами, и уходила, давая влюбленным голубкам побыть одним. И что же они вытворяли, эти влюбленные голубки, какая необузданная, дикая фантазия просыпалась в обоих, оставленных без надзора, без соседских ушей и глаз, без нужды каждый раз прислушиваться ко всякому шороху, кусать подушку, чтобы не кричать громко, без страха, что дочь вернется раньше из школы и прочее, прочее, что постоянно пугало, нервировало, бесило в квартире Розы.
У Розы вечно не хватало времени, чтобы после их бешеной, неистовой любви полежать, поваляться, поговорить с ним, да и сил тоже не хватало на разговоры, хотя ей так хотелось порой просто полежать рядом, погладить, целовать его, понежиться с ним в постели. Она постоянно спешила, то уколы делать, то на работу опаздывала, то дома надо было быть к определенному часу, потому что назначила своим прыщавым
Но однажды получилось так, что удачно выпала небольшая, примерно с пол часа пауза. Никуда Розе не надо было спешить, а Сабина должна вернуться только через час, и они с Эмином лежали в постели, молча некоторое время смотрели друг на друга, бездумно улыбаясь, как люди временно чувствующие себя абсолютно счастливыми.
— Какое у тебя красивое имя, — сказала она медленно, лениво выговаривая слова, целуя ему руки, — Эмин, — и повторила еще медленнее, будто смакуя каждый звук этого милого имени, — Эмин… Со мной в училище мальчик учился, Эмиль звали.
— И что? — насторожился он, подозрительно поглядывая на нее, улыбка моментально сошла с его лица.
Она тихо, воркующе засмеялась.
— Какой же ты еще мальчишка! Что, что? Ничего. Отучился, пропал, исчез… Только имя осталось. Ты что надулся, дурачок?
— Ничего, — буркнул он.
— Эмин… Эминчик, — ласково проворковала она. — Ты меня любишь?
— Это имя мне покойный дедушка дал, папин папа. Он тоже работал в типографии, как мой отец и старший брат. Он видел самого Мамед Эмина Расулзаде, и даже как-то разговаривал с ним.
— Это революционер что ли? — спросила она.
— Ну, можно, наверное, и так сказать. Государственный деятель. В честь него меня дедушка и назвал.
— И интерес к истории у тебя отсюда, — дополнила она.
— Не знаю, — сказал он. — Надо же чему-то учиться в школе. Многие ничему не учатся, ко всему равнодушны, строят из себя… А мне история нравится. Надо же знать… хотя бы свою историю…
— Да, да, — рассеянно согласилась она, проводя пальцем по его носу, по щекам, которые уже требовали бритвы, по губам, приговаривая:
— Большой с горбинкой нос, тонкие чувственные ноздри, большие глаза, темно-карие…
— Черные, — поправил он.
Она внимательно поглядела ему прямо в глаза. Он выдержал её взгляд, не моргая.
— Темно-карие, — повторила она. — Поправка не принимается. Надо знать свою внешность, молодой человек.
— Ладно. Пусть будут темно-карие, мне все равно.
— Длинные, длинные ресницы… Ой! Посмотри, в самом деле, какие у тебя длинные ресницы… Впору девушке.
— Посмотреть?
— Пухлые, чувственные губы, — продолжал она.
— Опухшие, — уточнил он, — от твоих засосов.
— Пошел к черту! — шутливо рассердилась она, отталкивая его. — Не нравится — вообще не буду целовать.
— Нравится, — сказал он. — Очень.
— Низкий обезьяний лоб, — продолжала перечислять она.
— Неправда. Лоб как лоб.
— Несколько еле заметных следов от фурункулов, — она, увлекшись, стала профессионально изучать кожу его лба. — Я тебе говорила, чтобы ты поначалу протирал спиртовым раствором? Ты не делал?