Сломанные крылья
Шрифт:
– Сердце женщины не меняется с возрастом, - убеждала меня Сельма, - оно не подвержено влиянию стихий. Подолгу пребывая в агонии, оно никогда не умирает. Женское сердце подобно степи, избранной мужчиной для поля брани: он выкорчевывает деревья и выжигает травы, забрызгивает кровью камни и усеивает почву костьми и черепами, оно же пребывает в мире, тишине и покое; весна в нем остается весной, осень - осенью, и так - до скончания веков... Что же нам делать теперь, когда судьба сказала свое слово? Что делать? Скажи мне, что делать - как расстаться и где искать встречи? Была ли любовь странником, что навестил нас вечером и ушел с наступлением утра? Было ли наше чувство грезой, что явилась во сне и исчезла с рассветом? Часом ли опьянения была для нас эта неделя, и мы наконец обрели ясность мысли... Подними голову, любимый! Я хочу видеть твои глаза. Открой уста - я хочу услышать твой голос. Скажи мне, скажи,
– Буду для тебя всем, чем ты хочешь, Сельма!
– воскликнул я, и сердце мое, казалось, разорвалось на части, расстаявшие в моем взгляде.
– Я хочу, чтобы ты любил меня, - сказала она.
– Любил до конца моих дней, как любит поэт свои грустные мысли. Хочу, чтобы ты помнил меня, как путник - гладь водоема, в котором узнал свое отражение, прежде чем испил воды; как мать - ребенка, что, не увидев света, умер в ее чреве. Хочу, чтобы ты думал обо мне, как милосердный царь - об узнике, что испустил дух, не дождавшись прощения. Будь мне братом и другом. И навещай моего отца -покинув этот дом, я стану для него чужой, и его ждет одиночество.
– Я выполню твое желание, Сельма, - сказал я - Дух мой вберет в себя твою душу, сердце станет обителью твоей красоты, грудь - могилой твоей скорби. Буду любить тебя, как нива - весну, жить тобой, как цветок - теплом солнца. Буду повторять твое имя, как долина - эхо колокольного звона деревенских церквей. Я буду внимать повести твоей души, как берег - рассказам волн. Буду вспоминать тебя, Сельма, как одинокий изгнанник - любимую родину, бедняк - уставленный сочными яствами стол, низложенный царь - дни былой славы и величия, тоскующий узник - время свободы и покоя. Буду думать о тебе, как сеятель - о пучках колосьев и грудах пшеницы, добрый пастырь - о тучных лугах и источниках чистой воды.
Взгляд Сельмы был устремлен в темноту; время от времени она вздыхала; сердце ее то учащенно билось, то замирало, подобно взлетам и падениям морской волны.
– Завтра, - сказала она, - реальность станет сном, явь - грезой. Удовольствуется ли влюбленный призрачными объятиями, утолит ли алчущий влаги жажду свою из ручья грез?
– Завтра, - сказал я, - судьба приведет тебя в тихое, благополучное лоно семьи, меня же бросит на арену жизни, где труд и борьба. Тебя ждет дом мужа, которого осчастливит твоя красота и непорочность, меня - западни времени с их печалями и зловещими призраками. Тебя ждет жизнь, меня - битва; тебя - мир и согласие, меня - одиночество и уединение.
Но в долине, осененной смертью, я воздвигну статую в честь любви и буду молиться ей; собеседником любовь услышит мою исповедь, певцом - усладит слух, вином - утолит жажду, платьем -согреет тело. Она будет поднимать меня по утрам, увлекая в далекие степи; в полдень - приводить под сень деревьев, где я вместе с птицами буду скрываться от зноя; вечером - останавливать перед закатом, побуждая внимать песне прощания природы со светом и любоваться призраками безмолвия, витающими в пространстве; ночью - заключать в объятия и на крыльях сна уносить в высшие сферы, где обитают души влюбленных и поэтов. Весною мы будем петь с нею на холмах и склонах, идя по стопам жизни, усеянным головками фиалок и ромашек, и утолять жажду остатками дождевой влаги из чашечек лилий и нарциссов; летом - лежать на траве, под открытым небом, бросив под голову охапку соломы, и бодрствовать вместе с луной и звездами; осенью - уходить на виноградники и, сидя близ корзин с виноградом, любоваться деревьями, сбрасывающими свои позолоченные одежды, и стаями птиц, устремляющимися к берегу; зимою - сидеть у очага, читая друг другу древние легенды, истории стран и народов. Любовь будет моим наставником в юности, опорой - в зрелости и другом - в старости. Любовь пребудет со мной до конца жизни, со смертью же рука Бога соединит меня с тобою.
Слова эти вырывались из глубин моей души, словно языки пламени, что ярко вспыхивали, взлетая, и гасли, исчезая в уголках сада. Сельма слушала, обливаясь слезами, будто веки ее, превратившись в уста, отвечали мне теплою влагой.
Тем, кого любовь не одарила крыльями, не дано взлететь в заоблачные выси; для них закрыт волшебный мир, где в тот час, грустный - радостью и радостный - грустью, блуждали мой дух и дух Сельмы. Тем, кого любовь не обратила в свою веру, не дано слышать ее проповеди. Эта книга писана не для них; пробежав
Но какой смертный не опьянялся хмелем любви, избрав один из ее кубков? Кто не останавливался с трепетом в том светлом храме, что вымощен частицами сердец и украшен тайнами, грезами и чувствами?
Какой цветок не поймал капельки росы, оброненной рассветом на его листья? Какой ручей заблудился в пути, не найдя выхода к морю?
Сельма простерла вперед руки и подняла голову к небу, усеянному звездами; губы ее вздрогнули, глаза широко открылись, побледневшее лицо являло те муки обреченности и отчаяния, что скрыты в душе всякой несчастной женщины.
– Что сделала женщина, о Боже, чтобы заслужить Твой гнев?
– воскликнула она.
– В каких грехах повинна, если кара Твоя преследует ее до скончания веков? Совершила ли преступление, столь чудовищное, что возмездие Твое вечно? Для чего Тебе, сильному, умерщвлять в муках слабую? Великому - попирать стопами ползающую у подножия твоего трона? Грозной буре -выбрасывать на снег ту, что ничтожна, как прах, пред Твоим Ликом? Для чего титану воевать со слабой, Всеведающему, Всевидящему -губить заблудившуюся слепую? Ты создал ее любовью и любовью же ведешь к гибели. Правой рукою приближаешь к себе, а левой сбрасываешь в бездну, невежественная же не чувствует, возносится она или летит вниз Ты вдыхаешь в ее уста дух жизни, сея в сердце семена тления, и пускаешь пешей по дороге счастья, всадником высылая на охоту за ней горе; вкладывая в ее душу песнь радости, запечатываешь ей уста печалью, язык же вяжешь грустью; втайне опоясываешь ее муки наслаждением, наяву - окружаешь наслаждение ореолом мук; прячешь на ее ложе мир и спокойствие, укладывая рядом волнения и страхи; волей своей создаешь влечения, из которых рождаются недостатки и пороки. Ты открываешь ее глаза на чудеса мира, превращая в мучительный голод любовь к прекрасному, и сочетаешь дух с красивой плотью, а плоть - с позором и слабостью. Ты подаешь ей жизнь в чаше смерти, а смерть - в чаше жизни, очищаешь ее слезами, что расплавляют душу, и утоляешь ее голод хлебом мужчины, наполняя его ладони частицами ее сердца. Ты, Боже, раскрыл мне глаза любовью и любовью же ослепил их; устами своими запечатлел поцелуй и мощной дланью нанес пощечину; в сердце моем ты высадил белую розу, а рядом взрастил шипы и колючки; духом сочетал меня с юношей, которого я люблю, и дал мне в мужья человека, о котором я ничего не знаю. Помоги мне выстоять в этой смертельной борьбе, остаться верной и чистой до смерти! Покоряюсь воле Твоей! Да святится имя Твое вовек!
Умолкнув, Сельма, казалось, обликом своим все еще продолжала эту речь. Потом опустила голову; руки ее бессильно повисли; спина сгорбилась. Казалось, она исчерпала свои жизненные силы. Так выглядит ветвь, что, сорвана бурей, лежит на земле - ей суждено, высохнув, стать прахом под пятой вечности. Я взял в горящие ладони ее ледяную руку и прижал к глазам и губам. Стараясь найти для нее слова утешения, понял, что сам еще больше нуждаюсь в жалости и сочувствии. И ничего не сказал. Мысли мои путались. Чувства пришли в смятение. Больно щемило сердце. Мне стало страшно за себя.
Этим вечером никто из нас больше не сказал ни слова. Страдание, ширясь, лишает человека дара речи. Мы были неподвижны и немы, как две мраморные колонны, погребенные землетрясением под грудой праха. Время для объяснений прошло. Напряжение было столь сильным, что наши сердца готовы были разорваться не только от слова, но и от вздоха.
Наступила полночь, и безмолвие стало еще более пугающим. Из-за Саннина выплыла ущербная луна. В окружении мерцающих звезд она казалась изможденным лицом мертвеца на черных полушках смертного ложа, освещенного тусклым светом свечей. Ливан же походил на старика, что, согбен годами и сломлен печалями, мучим бессонницей, бодрствует в ожидании рассвета, словно низложенный король - на груде пепла среди развалин своего дворца. Горы, деревья и реки меняют облик с переменой настроения и времени суток, как черты человека - с переменой мыслей и чувств. Тополь, что днем похож на невесту, чьей одеждой играет ветер, кажется вечером столпом дыма, рвущимся в неизвестность. Скала, что днем подобна титану, смеющемуся над ударами судьбы, выглядит ночью несчастным бедняком, сидящим на голой траве под открытым небом. Ручей, что утром, сверкая, как сплав серебра, поет славу вечности, ночью, срываясь со склона долины подобно потоку слез, стонет и плачет, как мать, потерявшая ребенка. Неделю назад, в полнолуние, мы были преисполнены радости, и Ливан предстал нам во всей своей красоте; теперь же месяц, блуждающий по небу, был на ущербе, наши сердца стонали от боли, и некогда величественные горы выглядели какими-то дикими, осунувшимися исполненными грусти.