Слон и кенгуру

Уайт Теренс Хэнбери

Там, в тех стенах, думал мистер Уайт, она влила в меня по меньшей мере полмиллиона чашек чая. Подумай о всей еде, какую она состряпала там, о безмерной череде идентичных близнецов, которых съедали подчистую и не оставалось ничего, способного засвидетельствовать ее терпеливые хлопоты. Подумай, как она пришла туда много лет назад молодой женой Микки. Может, она и не гениальна, но зато добра. Там, в тех стенах, Микки начищал субботними ночами твои ботинки, не ожидая никакой благодарности, а сколько раз ей приходилось подниматься по лестнице с торфом для очага твоей рабочей…

Подумай обо всех жалких потугах на аристократизм, которые так тебя злили. Угощая после Церемонии завтраком отца Бирна, она обычно наклонялась вперед

всякий раз, что старый лобстер открывал рот, оттопыривала в сторону мизинец руки, в которой держала чашку, и восклицала: «Да что вы говорите?» Думала, что это аристократично. Году в 1900-м или около того, в пору ее девичества, оно, может, и было аристократично. Подумай о том, как жила эта юная девушка на захолустной ферме ее отца — не получившая образования, затюканная, трепетно мечтавшая, быть может, о каком-нибудь герцоге, о широком мире, который раскинется перед ней; подумай о ее незамысловатых умениях, о надеждах на лучшую жизнь, о наивных, старательных попытках обрести аристократичность. Кто-то, кого она считала обладательницей образцово фешенебельных манер, оттопырил в ее присутствии мизинец и произнес: «Да что вы говорите?» И она это запомнила. И демонстрировала это свое малое достижение отцу Бирну, как собака показывает глупый фокус. Гордилась им и немного нервничала, побаиваясь, что оно, может быть, уже устарело. И конечно, гнала от себя эту боязнь. Заменить-то его все равно было нечем.

Как безнадежно жестока жизнь, думал мистер Уайт: Жизнь и Время. Они уносят все — и юную девушку в цвету, и манеры, которые та перенимала. Манеры и словечки нагоняют ужасную грусть. Полагаю, и сейчас еще живут где-то старые девы, по-девичьи восклицающие, обсуждая что-либо: «Это какие-то экивоки!», и предпочитающие называть себя «эмансипе». Пройдет двадцать лет и сегодняшние Вьюрки будут произносить «обрыдло», и в это слове будет звучать такая же надтреснутая нота. Люди похожи на овец, они подражают друг другу, щеголяют новейшими словечками и новейшими шляпками. А Время приходит тайком и обирает их, пока и словечки, и шляпки не станут нелепыми, и ничего в их беличьих захоронках изысканности не останется.

И дело отнюдь не в ирландцах, думал он, дело в климате. Народ ни в чем не виноват. Ирландцы не ленивы, не отсталы, не грязны, не суеверны, не коварны и не бесчестны. Ничем они не хуже других. Это не они. Это воздух.

Чертова Атлантика, сказал мистер Уайт, гневно взирая в сторону Маллингара: вот что нас доконать пытается. Миллионы квадратных миль воды, пары которой пропитывают воздух, и он надвигается на нас с юго-запада, сверхнасыщенный влагой, разбухающий, переливающийся красками, тяжелый, как свинец. Мы живем, словно заваленные мокрыми подушками: они заставляют нас передвигаться на четвереньках. Между нами и Америкой нет ничего, на что могли бы излиться тучи, и нам приходится принимать на себя все их бремя. Мы — аванпост, бастион, который спасает Англию от их тирании. Ко времени, когда этот воздух достигает Англии, он уже оказывается отфильтрованным, выдоенным, облегченным защищающими ее нагорьями гаэлов. Потому-то саксы и сидят там на ветерке да на солнышке и ничуть не удивительно, что именно они правят миром. А разговоры о том, что ирландцев угнетают восточные саксы, полная чушь — их угнетает не Англия, а западная Атлантика. Господи, да тут даже шампанское не шипит: живем, как в угольной шахте.

Уверен, с сомнением продолжал он, в угольных шахтах шампанское не шипит, а занесите его на вершину горы, где воздух полегче, оно зашипит так, что от всей бутылки только пена и останется. Ровно то же происходит, когда ирландца извлекают из его родимого ада. Тут его гнетут облака, тут он остается просто расплющенным Гамильтоном, раздавленным Уэлсли, согнутым в три погибели Шоу. А перебросьте его через пролив, из него тут же фейерверки бить начнут. Он вам и кватернионы придумает, и Наполеона победит, и «Святую Иоанну» напишет. И то же самое происходит в обратном порядке. Оставьте Свифта в Англии, и он будет смещать и назначать министров, водиться с принцами и блистать остроумием. Отволоките его в графство Мит, под тамошнее атмосферное давление, и он обратится в скверномысленного, вечно всем недовольного ларакорского пастора, а в конце концов, и вовсе спятит, и не удивительно.

Какая жалость, что мы так падки до критики по национальному признаку. Все же очень просто. Где бы ни жили люди, они всегда более-менее ужасны, но в разных местах ужасны по-разному. Вследствие этого, они замечают ужасность чужеземцев, не замечая своей, отлично видной чужеземцам, потому что она другая.

Но нет, не стоит думать об ужасах. Ничего дурного в гаэлах нет. Беркстаун может быть грязноватым, странным, сонным — совершенно как дядя Ваня, — но виноваты в этом не О’Каллаханы. Виноваты треклятые тучи и треклятая Атлантика, раскинувшаяся до самого края Земли. И факт, что О’Каллаханы были добры ко мне в Беркстауне, есть факт многозначительный, и я всегда буду помнить, что им хватало сил быть добрыми к другим, когда они и собственные-то свинцовые тела едва-едва с места на место перетаскивали — под их обвислыми небесами.

Впавший в сентиментальность мистер Уайт обернулся — и как раз вовремя для того, чтобы обнаружить свой серьезный просчет. Он забыл, что кое-где через реки перекинуты мосты.

Глава XX

Первый мост назывался Данганским. По нему проходила главная дорога на Дублин, и был он необычно высоким, потому что высокими и крутыми были здесь и берега реки. По крайней мере, высокими по сравнению со всей остальной равниной. А еще они в этом месте сближались и потому река, словно попав в бутылочное горлышко, неслась между ними, точно по мельничному лотку. При обычных паводках единственная арка Данганского моста сохраняла просвет высотой в двадцать футов; теперь же она поднималась над водой фута, от силы, на четыре.

Мистер Уайт обернулся и увидел, что его ожидает, когда от Ковчега до моста оставалось три сотни ярдов. И немедленно выпал из времени, отчего невозможно стало сказать, сколько он простоял с разинутым ртом. Ему представлялось в дальнейшем, что минуты, примерно, три; сторонний же наблюдатель мог бы сказать: три десятых секунды. Человек, который в прошлую войну попал под удар бомбы и уцелел, обнаружил потом, что не способен описать промежуток между взрывом и его громыханьем, использовав меньше тысячи слов.

Так или иначе, мистер Уайт схватил за хвост Домовуху, сидевшую, любуясь пейзажем, с ним рядом, и сбросил ее в люк на следующую палубу. Домовуха громко тявкнула от удивления и обиды, а когда и мистер Уайт свалился на нее, уставилась на хозяина умиротворяющим взглядом — вдруг она сделала что-то не так. Он же сказал ей рассеянно: «Хорошая девочка.» А затем снова поднялся по лестнице, приоткрыл люк и еще раз взглянул на мост.

До того оставалось уже двести ярдов.

Мистер Уайт нырнул в Ковчег, аккуратно закрыл люк, огляделся в тусклом свете лампочки, который изливался на палубу из каюты, обругал Домовуху, устыдился сего, сообщил ей, что она — милейшая душечка, неподвижно простоял самое малое секунду и, шагнув к двери каюты, зашиб голову. Проходы Ковчега имели в высоту не более пяти футов.

Мистер Уайт сказал:

— Миссис О’Каллахан, через минуту произойдет столкновение. Если у вас стоит на плитке кастрюлька, снимите ее. Так, дайте подумать. Возможно, вам и Микки лучше перейти вон туда. Быстро поднимитесь по лестнице. Не спешите. Просто поднимитесь, но быстро. Вот так. А теперь сядьте на пол и ухватитесь за стойки. Думаю, все обойдется. Нас просто тряхнет, как при резкой остановке автобуса. Поэтому сидите на полу и держитесь. Не бойтесь.

Миссис О’Каллахан посетовала: