Словарь Ламприера
Шрифт:
Наверху младший сын портного начал повторять урок: «Этельред Нерешительный, Эдуард Исповедник, Генрих Пятый…» «Неосторожный», — мысленно добавил Ламприер и вновь задумался над письмом, которое бросил на кровать, над словами отца. Curritefusi … Опять сверху: раз-раз, щелкают ножницы. Голоса из прошлого и будущего, «Генрих Седьмой», «Генрих Восьмой»… С улицы донесся крик: «Свежая говядина!»
Когда собачьи зубы сомкнулись на голени, раздался хлюпающий звук, удивительно, до чего громко, чмок, словно вытащили ботинок из жидкой грязи. Февраль был месяцем умиротворения, пожалуй, слишком раннего, подумал он. Или слишком позднего. Обряд нужно было выполнять со всей точностью. Когда человек умирал, его останки складывали в большой глиняный кувшин, пифос, после чего следовала церемония захоронения, во время которого семья совершала особые ритуалы, чтобы умиротворить керу, дух умершего. Порой соблюдение всех предписанных действий не приносило желаемого результата, но это не могло поколебать веру или страх афинян. Они знали, что кера — это испуганный дух, переживший травму смерти, и что, когда, значительно позже, дух отдавал свою монету Харону, пересекал Ахерон и достигал страны теней, этот страх оставался с ним. Это был горький вкус во рту у живущих, вкус неизбежного воссоединения. «Вы тоже последуете за нами», — шелестели бестелесные голоса.
Речное зловоние висело в воздухе. Слабый огонь в камине почти совсем потух. Он подошел и вяло поворошил золу, подбросив несколько кусков угля. Даже огонь горит здесь по-другому. Он присел на корточки и стал смотреть, как дрожащее пламя робко лижет свежий уголь. Письмо все еще ожидало его. Он был полон дурных предчувствий, когда повернулся, чтобы взять его, хотя чего ему бояться? Вопросы, на которые не было ответа, обвинения, которым нечего было противопоставить. Чепуха; но само присутствие письма в эту минуту было своего рода обвинением. Он потер все еще ноющее плечо и снова бросился на кровать. Держа конверт в руках, он думал о Гиппоное, он же Беллерофонт, посланном якобы из постели Стенобеи ко двору Иобата с лукавым письмом, в котором ничего не подозревающий герой нес свой смертный приговор. И все же Беллерофонт выжил, подумал он. «Карл Первый», — прозвучало сверху. Старательно выведенные рукой отца буквы смотрели ему прямо в зрачки. Он опять начал читать.
Назим с товарищами по команде добрался до рэтклиффских бараков. Они шагали рядом с ним, возбужденно болтая и показывая пальцами во все стороны. Со ступеней Пеликан-стэрз, где их высадил ялик, все вокруг было в новинку. Вот молодая женщина вела собаку на поводке. Усевшись на упаковочный ящик, седой джентльмен держал в руках два одинаковых шелковых отреза. К одному из них он обращался так, словно тот был его заклятым врагом. «Импорт!» — взвизгнул он и яростно плюнул на шелк. Маленький серый человечек с тонкими, будто нарисованными, усами обходил со шляпой в руках людей, стоявших вокруг него. Они бросали в шляпу мелкие монеты. Открыв рот, ласкары глазели на проституток, которые выглядывали из окон на Олд-Грейвел-лейн. Индусы постарше отводили глаза, но молодые быстро поняли, что за товар здесь предлагается, и уже помахивали женщинам кошельками, а те облизывались в предвкушении поживы. Скоро, Назим знал, новизна исчезнет и под ней обнаружится грубая правда, свойственная всем этим зрелищам, вроде представления фокусника, которого они только что миновали: настоящий бизнес там делал мальчик, потихоньку опустошавший карманы зрителей, пока они следили за тем, как его хозяин, Мастер Иллюзий, извлекает ниоткуда апельсины и жонглирует колодой карт. Нечто из ничего, ничто из чего-то; замечательное равновесие, подумал Назим. Что ж! Многим рукам сегодня ночью найдется работа. В трущобах Шедуэлла знают, как облегчить карманы ласкаров от заработанных денег.
Они быстро шагали вперед, приближаясь к месту своего назначения. Тогда, несколько месяцев назад, он понял обещание Паннела именно так, как и следовало его понимать: то была прекрасная ложь, призванная смягчить для матросов тяготы предстоявшего плавания. Но те, кто воспринял посулы о роскошных условиях и обильной еде всерьез, разочаровались при виде показавшихся впереди бараков. Чем ближе они подходили по Рэтклиффской дороге к длинному, низкому деревянному строению, тем очевиднее становилось, насколько оно ветхое. Отодранные доски хлопали по крыше. Окна глядели пустыми проемами. Сообразив наконец, куда они попали, товарищи Назима замедлили шаг, и к своему новому жилищу команда приблизилась в полном молчании.
В дверях строения их ожидал маленький очкарик; с обеих сторон его подпирали крупные субъекты грубой наружности. На столе перед ним высокой грудой были навалены одеяла. Каждый, кто проходил в двери мимо него, получал одеяло с кратким объяснением: «постель». Окончательно присмиревшие ласкары входили один за другим и исчезали в мрачных внутренностях барака. Назим пристроился в конец очереди, поспешно собираясь с мыслями. Получив одеяло, он потоптался перед чиновником и спросил заискивающим голосом, когда их переведут в более подходящее помещение. Он едва успел договорить, как громила, стоявший слева, выругался и неловко замахнулся, метя ему в лицо. Назим позволил его руке коснуться своей головы и отпрянул назад через дверной проем, почти выкатившись на улицу. Он ухватился за голову в притворном страдании и оглянулся на своего противника, который встал на пороге, заслонив собой дверной проем. Тот собрался было шагнуть вперед, но что-то в выражении лица индуса удержало его. Он вернулся в дом, выпятив грудь, гордый своей победой. Горло, подумал Назим, горло — вот его слабое место.
Это был неосторожный поступок, но, как он и предположил, напавший на него человек был неуклюжим и неподготовленным. Назим отыскал себе место в бараке и тихо опустился на пол. Если бы те, девять, знали про него, они прислали бы профессионалов или, по крайней мере, умелых людей. Следовательно, заключил он, они не знают. Тем не менее он бдительно следил за маленьким человечком, распределявшим одеяла среди последних ласкаров. Они занимали места на голых досках, сбитые с толку обманом своих надежд. Никто не заметил, как безмятежно отнесся ко всему этому Назим.
Когда наступил вечер, целая компания молодых индусов направилась согреться в приветливых объятиях Шедуэлла. Шедуэлл будет рад поддержать их иллюзии. Кое-кто из них, догадывался Назим, уже не вернется обратно, и, пока они собирались, он занимал себя тем, что пытался угадать, кто именно. Наверняка случится драка; людская злоба обратится на чужаков, которым неведома лингва франка прочих матросов, оказавшихся на чужой земле, а дальше понятно: разбитые лица, пустые карманы, а то и нож в груди.
Те, что остались, пожилые ласкары, скучились в группы, тихо беседуя между собой. Он чувствовал их подавленность, но, как всегда, не разделял общего настроения. Разумеется, эти бараки — мерзкое место; холодные, плохо освещенные, грязные. Но разве это важно? Он продолжал сидеть в одиночестве, не вступая в разговоры. Некоторые уже начали обсуждать, как бы получить место на каком-нибудь судне, которое доставило бы их обратно в Мадрас или Гоа. Компания не позволит им этого, он знал. Да и в любом случае редкий корабль отправится в Индию в ноябре; слишком велик риск. Назим смотрел на ласкаров, неторопливо выбивая пальцами дробь на досках пола — один, два, три, четыре, большой палец. Напрягая каждый мускул на руке, один, два, три, четыре, большой палец. Что ж! Как всегда. Кнут и пряник. Бывали места и похуже. И получше.
Ласкары продолжали сетовать на свое положение. Пальцы Назима замерли. Всего лишь другая сторона монеты: если бы вдруг Компания сдержала свои обещания, радость этих моряков была бы Назиму не ближе их теперешнего уныния. Никчемная монета. Возможно, он задумался бы над их поведением, если бы видел в этом смысл, но сам он давно жил в стороне от подобных мелочей. Он познал другую сторону жизни. Люди ослепляли себя тем, что считали своими заветными желаниями. Собственной суетностью. Много лет назад, когда дядя был еще жив, Назим в первый раз посетил дворец наваба. Он многое увидел в тот день, многого не понял, но целью этого визита — точнее, одной из целей, как он потом осознал, — была проверка на суетность.
Его мысли поплыли в прошлое. Вот он, еще мальчик, стоит рядом с дядей перед огромным зданием. Палящая жара, сверкающий красный песчаник. Потом — ни с чем не сравнимая прохлада мраморного дворца. Шаги гулким эхом отдаются от стен и высоких позолоченных потолков. Вот они проходят через большой зал, и дядя показывает ему музыкальный павильон, находящийся в глубине. Назим послушно смотрит. Они миновали просторный зал для аудиенций, множество роскошно убранных комнат и широких пустынных коридоров, прошли рядом с зенаной, миновали бани и сады, в которых журчали ручьи и сверкающие водопады обрушивались в бассейны. Купола и крыши павильонов настороженно следили за ними, пока они не скрылись во внутренних покоях, пока не закрылись за ними чеканные двери из меди и серебра. Они снова шли длинными, слабо освещенными коридорами, и из-за резных ширм доносились легкие шорохи и шепот. Наконец они вошли в комнату, стены которой были украшены причудливыми орнаментами и священными изречениями, выложенными из агатов и карнеолов, инкрустированными золотом, бирюзой и перламутром изумительных оттенков. Здесь их принял маленький, сморщенный человек, ограничивший на сей раз свою свиту только одним слугой.