Словарь Ламприера
Шрифт:
Не торопясь с представлениями, их провели прямо в гостиную, служившую также и приемным кабинетом Элмору Клементи и Эрнсту Калькбреннеру, которые в разное время носили прозвища еретиков, содомитов, дилетантов, шарлатанов, бунтовщиков и в конце концов стали друзьями Септимуса.
— Жертвы клеветнических измышлений, — сообщил Септимус, когда они вошли в комнату. — Хорошие друзья, чертовски хорошие друзья.
Гостиная утопала в красном. На полулежали темно-малиновые бухарские ковры, окрашенные фуксином и киноварью стены были закрыты красными занавесями. Фортепиано в дальнем углу смотрелось ржаво-бурым пятном. Встретивший их человек стоял, ожидая, пока они обвыкнутся с обстановкой. Полосатая розовая рубашка с ярко-алой шелковой подкладкой, кружевными манжетами в морском стиле и пуговицами в виде черепов, поверх нее двубортный жилет из малинового бархата, расшитый оранжевыми лилиями, и сверх всего — роскошно возлежащий вокруг шеи шарф, отделанный кружевом. Напудренное и нарумяненное лицо обрамляли локоны тщательно причесанного парика. Покачивая головой, хозяин ожидал, когда ему представят гостя.
— Септимус? — вопросительно пропел он. Септимус взялся за дело.
— Джон, это мой ученый друг Элмор Клементи.
— Называйте меня просто Элли, — представилось странное создание.
— А я, — прозвучал голос у них за спиной, — Эрнст Калькбреннер. — В дверях появилась высокая худая фигура в сером. — Рады видеть вас снова, мистер Септимус.
Он протянул руку Ламприеру, тот ответил рукопожатием.
— Нам необходим ваш совет, — объявил Септимус.
— Чудесно, чудесно. Элли, чаю, я полагаю? При этих словах Клементи суетливо вскинул руки и исчез. Септимус и Ламприер опустились на розовато-лиловый диван в центре комнаты. Клементи вскоре вернулся с чаем.
— Я положил немного ромашки, — доверительно сообщил он Ламприеру. — Поможет вам очистить организм. Ужасное дело эта выпивка…
Ламприер втайне поразился мастерству диагноста. Он сидел, прихлебывая чай, который действительно немного подбодрил его. Красная комната стала меньше давить на него. Эрнст Калькбреннер занял позицию около фортепиано, предложив своему пациенту обитое бархатом кресло напротив, и повернулся к паре, сидевшей на диване.
— Было бы лучше всего, если бы вы объяснили мне точную суть проблемы, — начал он, глядя на Септимуса.
— Эрнст — ярый сторонник точности, просто ярый, — пояснил Элли.
— Элли!
— Простите. Пожалуйста, объясните нам все. Если, конечно, вам угодно… Это может быть непросто, я понимаю…
Ламприер повернулся к своему спутнику.
— Джон был довольно пьян, — начал Септимус. И шел дождь, подумал Ламприер. Они стояли на мосту. Ноги отказались идти, и он тяжело опустился прямо в лужу. Он слышал, как стучит по мосту проливной дождь, вода хлестала потоками из разверзшихся небес. Ступая неловко, словно тряпичные куклы, две женщины в голубом медленно исчезали из поля зрения на дальнем конце моста. Септимус произнес: «Расскажите мне все». И его собственный голос, пытаясь сделать это, двинулся вперед, качаясь, спотыкаясь, собираясь с силами, складывая из кусков свою историю, персонажи которой таяли, словно чернила под струями дождя, и смытые страницы вновь представали чистыми и снежно-белыми, нетронутыми и бесхитростными, абсолютно пустыми. Временами он останавливался. «Дальше», — повелевал голос рядом с ним. Тогда растворившиеся строки начинали проявляться снова, из серых становясь темно-синими, бессвязные обрывки возникали на чистой поверхности и, соединяясь, повторно разыгрывали очередную сцену, но место таинственных символов и знаков занимала теперь путаница рук и лап, живых клеток и тех, спущенных с цепи, мчащихся к цели, низко стелющихся над землей, чмок, кошмарная сцена просачивалась обратно не прирученной книжным изложением сказкой, а жуткой реальностью, чернотой, пропитывающей мягкую губку его мозга, чмок, история, прочитанная в книге, разыгрывается на плоти его отца голодным паразитом, вырвавшимся из тела своего хозяина, обескровленный труп катится в воду, а на дальнем берегу острова история возвращается на бумагу, вновь обретая безобидный облик типографского шрифта. Собачьи зубы вгрызаются в плоть. Чмок.
— Элли!
— Простите, прошу меня извинить. — Клементи вынул изо рта кончик большого пальца и вытер преступный палец насухо. Септимус уже закончил свое повествование. Эрнст Калькбреннер в задумчивости поджал губы.
— Он читает всякие вещи? — размышлял вслух Калькбреннер. — И они происходят? Не совсем понимаю. Как могут происходить вывески над магазином? Ну просто как пример. Или, например, ресторанные счета…
— О, они-то происходят… — пропищал Элли, но тут же был утихомирен.
— Не все, — сказал Септимус — Два раза это точно произошло. И, может быть, еще два раза.
Ламприер кивнул. Септимус, по крайней мере, выражался прямо; ему самому, вероятно, потребовался бы целый день, чтобы изложить все это.
— В первый раз это был какой-то афинский царь четырнадцатого века…
— Пятнадцатого, — поправил его Ламприер.
— … пятнадцатого века в пылающей печи на Джерси; затем одно местное божество, Вертумн, который бродил в полях за домом его родителей; потом Диана со своими собаками, также на Джерси. — При этих словах Ламприер отвернулся. — И наконец, мы имеем преображение ковент-гарденской мадам в Цирцею. Это было прошлой ночью.
Ламприер съежился в замешательстве при этом перечислении. Оно казалось нелепым даже ему самому. Калькбреннер, однако, глубоко погрузился в размышления, Клементи следил за ним с видом человека, втайне ожидающего сверхъестественного откровения. Септимус уже начал беспокойно ерзать на месте. Наконец славный доктор поднялся и принялся расхаживать взад-вперед у фортепиано, объявляя тем самым о своей готовности поставить диагноз.
— Я полагаю, — провозгласил он, — что мне удалось найти единую нить, которая проходит через все эти инциденты. — Клементи зажал рот руками, подавляя вопль восторга. — Поправьте меня, если я ошибусь, — продолжал Эрнст тоном, начисто запрещавшим его слушателям такую вольность, — но разве мы не вправе предположить здесь наличие некоего античного элемента? Влияние древних, не так ли?
Клементи просиял. Ламприер тут же заподозрил, что это просто увертка, — они дождутся, чтобы он расслабился, а потом захватят его врасплох. Но Септимус кивнул без малейшего намека на иронию.
— Весьма проницательно, — прокомментировал он.
— Конечно, мы могли бы описать это плачевное состояние. Мы в состоянии сделать это…
— Опиши его, Эрнст! — выпалил Клементи.
— … но это будет пустая трата времени. Нам надлежит начать с первого принципа: сопоставляй и противопоставляй. Классификацию симптомов оставим энциклопедистам.
Ламприер начал терять нить рассуждений Калькбреннера, но это, как ни странно, прибавило ему чувства безопасности.
— Ум существует лишь за счет тех свойств, которые являются общими для всех умов. Вот. — Он откинул крышку фортепиано и ударил по клавишам.
— Весело это или грустно?
— Грустно, — без раздумий ответил Ламприер.
— Вот именно. Все так отвечают. Но эту линию рассуждений мы оставим…
— … на крайний случай, — подхватил Клементи. — На основании одного этого Алкмеон объявил бы вас совершенно здоровым, но в Кротоне мы долго не задержимся, одной изономии тут недостаточно. Эмпедокл заключил бы, что вы — это часть фортепиано, и Протагор согласился бы с ним, добавив, разумеется, что фортепиано — это часть Ламприера. Это приводит нас к Аристотелю…
Тут Калькбреннер перебил его, и под аккомпанемент восторженных восклицаний Клементи продолжил развивать свою мысль в череде опровержений. Плотин, Августин и Аквинат — лишь случайные попутчики на избранной им столбовой дороге, Декартова приверженность шишковидной железе достойна только осмеяния, Линней — простой писака, сновидец, вообразивший, будто он бодрствует… Калькбреннер всем им знал цену, от всех этих вышедших из моды построек его тевтонская тяга к разрушению не оставила ничего, кроме обломков. Он признал некоторое свое восхищение Локком, но при этом попросил его извинить, сославшись на сентиментальную сторону дела. И лишь когда он коснулся имени Этьена Бонно, аббата де Кондильяка, его грозные тирады уступили место панегирикам. LeDivinAbbe (ибо именно так он называл его) оказал в свое время глубочайшее влияние на молодого Калькбреннера. От знакомства с его трудами Эрнста обуял истинный пыл еретика-неофита, и однажды он был замечен при облизывании пальцев стопы мраморной статуи в Дармштадте, но городские власти («Картезианцы все до последнего, черт бы их побрал вместе с их высокомерными „Суммами“») отказались понять его побуждения.