Словарь Ламприера
Шрифт:
Тычки и толчки сыпались на Ламприера, пока он продирался на другую сторону сквозь мужчин и женщин, заполонивших мостовую. Он с трудом добрался до дверей и, надеясь найти убежище внутри, так заторопился, что сбил с ног одного из посетителей кофейни, который столь же поспешно выходил из нее. Ламприер хотел было помочь ему, но его жертва уже встала на ноги, поправила широкополую шляпу и проскользнула в дверь одним быстрым движением. Извинения Ламприера повисли в воздухе.
Зал кофейни был заполнен мужчинами, которые шумно спорили между собой, обсуждая чудовищное состояние дорог, запрет на танцы, здоровье короля, издевательства над кошками, общее ухудшение дел и положение бедных, и все это с шумным оживлением, движением дымящихся кружек с кофе и довольными отрыгиваниями в наполненный дымом воздух. Септимус пробрался в дальнюю часть зала и уже вступил в дискуссию с хозяином, который потел и, вытирая руки о грязноватый фартук, объяснял: «Это же кофейня…» Септимус настаивал на чае. Подошедший Ламприер устало прислушивался к спору, который Септимус вел все более нетерпеливо.
— Чай, чай, чай! Неужели Бодхидхарма лишился своих век просто так? И находчивого императора Шри Нона удача постигла вотще? Если человек устал от чая, значит, он устал от жизни. Это сказал доктор Джонсон…
— Нет, он такого не говорил, — перебил его хозяин.
— Ну, тогда он так думал, — парировал Септимус и выпалил в него серией длинных и неясных цитат из «Ця цин» Лу Ю и каких-то трактатов покойного Киття Ёдзёки, после чего внезапно перешел к Франции Жоана де Мовилье.
— «Размышления о китайском чае»! Звучит исторически, если я что-нибудь в этом смыслю, ха!
Но хозяин не сдавался, и Септимусу пришлось процитировать доктора Бонтеко о том, что двести чашек чая в день — это не излишество. Хозяин возразил, что сей славный доктор был на содержании голландской Ост-Индской компании, которая и по сей день остается главным поставщиком чая.
— Расчет здесь ни при чем! — Септимус отверг намек на то, что руки доктора были нечисты, но его оппонент уже переключился на другую тему. Ламприер слушал, как страстно он повествует о кофейных зернах и об их родословной, о способах их приготовления и использования. Он поведал длинную, бессвязную историю про арабских охотников за рабами, которые скакали трудным путем по каменистым землям Эфиопии и встретили достославного Кальди-козопаса, чьи козы первыми привлекли внимание человека к бодрящим свойствам этих зерен своей необычайной резвостью, а также об Али ибн Омаре аш-Шадилли, которому удалось вернуть себе милость султана (утраченную из-за некоторых знаков внимания султановой дочери) путем излечения зудящей лихорадки при помощи тех самых красных зерен, «которые я в эту минуту поджариваю, размалываю и кипячу, рискуя обжечься, и подаю вот таким вот неблагодарным личностям, как вы. Неужели и жертвы Матье Декленанта ничего для вас не значат?»
Септимус запальчиво возразил, что уж, разумеется, не значат, потому что он об этом ничего не, знает, побудив хозяина рассказать целую историю о том, как этот самый Матье похитил кофейное деревце из оранжереи французского короля, а затем перевез его в своей шляпе на Мартинику, причем были приведены даже такие частности, как пресная вода, которой Матье делился с кустиком, подвергаясь язвительным шуткам и насмешкам остальных пассажиров. «Тупицы! Невежественные тупицы, вот кто они такие!» — сплюнул хозяин в сторону и уже собрался было перейти к еще более экстравагантной истории о Франческо де Мельхо Пальхете, кофейном кусте и жене губернатора Мартиники (эта история обещала стать своеобразным развитием предыдущей), но тут Ламприер остановил дискуссию, сказав, что, спасибо, они с приятелем вполне обойдутся парой кружек кофе, каковой, кстати, пришелся ему по вкусу, когда кружки подали. Септимус был раздражен, что его прервали посреди спора, поэтому кофе ему не понравился. Ламприер виновато смотрел на него поверх кружки, осторожно отхлебывая горячую горькую жидкость.
— Тот человек из таверны, где мы ели утром, — заговорил он, чтобы прервать тягостное молчание, — помните? Грустный такой. Кто он?
— О, здесь так много грустных людей, — ответил Септимус, и Ламприер понял, что то, что он принял за раздражение, было скорее задумчивостью или чем-то в этом роде. — Кофе вызывает бесплодие, вам это известно? — добавил он. Ламприер пожал плечами и снова отхлебнул.
— Итак, словарь… — радостно начал он несколько минут спустя. На сей раз он добился большего успеха, побудив Септимуса рассказать долгую извилистую историю о том, как ему однажды довелось видеть справочник, в котором один из фламандских диалектов был расположен в соответствии с принципами нумерологии. История становилась все более анекдотической, фламандский язык сменился ассирийским, потом снова стал фламандским, пока наконец Ламприер не был вынужден осторожно выразить сомнение в ее истинности.
— Мне никогда не попадалось ничего подобного, — сказал он.
— Да? — Септимус на секунду задумался. — Возможно, я ошибся. Вас устроит такое объяснение?
Последовало короткое молчание. Септимус бесцельно смотрел по сторонам. Несколько раз Ламприеру казалось, что он сейчас заговорит, но его спутник хранил молчание. Он сильно надавил пальцем на стол и посмотрел, как палец обретает прежний цвет.
— Боюсь, мне придется вас покинуть, — наконец сказал он и поднялся. Ламприер тоже встал, несколько сбитый с толку. Они вместе дошли до дверей, Септимус остановился, чтобы заплатить хозяину. Тот попрощался с ним: «Приятного вечера, мистер Прецепс!»
— Мистер Прецепс, — повторил Ламприер. — Так вы знакомы?
Он и не догадывался об этом. Из их спора этого не было видно.
— Да-да, — ответил Септимус—Это…
— Это мой друг! — закончил за него фразу Ламприер и громко рассмеялся.
— Да, — невыразительно сказал Септимус. Ламприер перестал смеяться.
— Значит, словарь! — произнес он, будто поднял тост. Это, казалось, произвело на Септимуса впечатление.
— Словарь, да. Словарь очень важен. — Два последних слова прозвучали с особым ударением. — Вы должны начать его как можно скорее.
— Я начну уже сегодня вечером, — доверительно пообещал Ламприер. Септимус смотрел в сторону. У него вдруг стал какой-то потерянный, отстраненный вид. Прощание слишком затянулось.
— Значит, доброй ночи. — Ламприер похлопал его по руке.
— Да, доброй ночи, Джон, — ответил Септимус.
Ламприер улыбнулся, повернулся на месте и решительно зашагал по улице, уверенно направляясь к дому. Септимус еще немного постоял, затем огляделся и побрел в противоположную сторону.
Этим же вечером Ламприер сел за письменный стол. Перед ним лежали ручка, чернильница и одинокий лист бумаги. Он быстро окунул перо в чернильницу, затем подержал его неподвижно. Три черные бусинки бесшумно соскользнули по перу и сорвались обратно в чернильницу. Ламприер посмотрел на лист бумаги перед собой. Перо быстро заскользило над самой поверхностью бумаги, словно репетируя, затем на мгновение замерло. Ламприер аккуратно вывел в верхнем левом углу букву «А».
Теперь вниз сквозь плотную кожу города, лежащие под ней пласты земли и камня. Сквозь залежи серо-голубой и красной глины, рассыпчатые полосы осадочных пород, черный гранит и водоносные слои, очаги рудничного газа, сланец и пласты угля и еще глубже, сквозь вторую, более тщательно скрытую кожу, — в тело Зверя. Здесь длинные желобчатые коридоры то сворачиваются в соты, то, размыкаясь, ведут в пещеры размером с церковь, кварцевые ложа которых начинаются с хрупких известковых прожилок, гребней, кромок и платформ, застывших под городом в многовековом ожидании. Когда-то это было горой плоти, живой трепещущей плоти и мощных мускулов. Теперь это мертвый камень с высосанными досуха венами и опустошенными временем артериями, гигантский памятник, неведомо для себя приютивший когда-то Девятерых, а теперь восьмерых человек, которые ползают по его проходам, будто паразиты, и чьи представления о здешних комнатах, туннелях и переплетениях столь разительно отличаются между собой, что вполне понятно — на то есть множество причин.
Бофф, толстый и красный, энергично плескался в своей ванне и пытался вообразить себе каменное чудовище, которое окружало его со всех сторон. Сидя в воде, он, как обычно во время купания, размышлял обо всех этих помещениях, смутно осознавая, что поверхность земли, расположенная в сотнях футов наверху, давит на него миллионами тонн камней, земли и породы. Он был в дурном настроении. Чертов Вокансон назвал его, Боффа, «слабым звеном»! Да кем бы он сам был без него, императора зрелищ, кормчего иллюзий?! Бофф закончил омовение, разбрызгивая и вспенивая воду, затем вынырнул и насухо вытер свою тушу, от которой в холодной комнате шел пар. Вокансон раздражал Боффа, как чесотка, от которой не избавиться и о которой нельзя ни на минуту забыть. Все его великолепные театральные действа, его спектакли и спиритические сеансы, прекрасно задуманные, спланированные, отрепетированные и поставленные, зависели от изобретательности другого человека — этого самого Вокансона с его механическими ухищрениями. Бофф нуждался в машинах и механизмах, а время от времени и в актерах (впрочем, эти последние, которые не могли толком ни двигаться, ни говорить, всегда отнимали что-то от его замыслов, так что он постоянно напоминал себе, что любое великое произведение искусства требует победы над сопротивлением материала). Бофф! Он с удовлетворением посмотрел на свое отражение в зеркале. Он-то никогда не допускал ошибок, не то что другие.