Слово арата
Шрифт:
Как-то вышли с матерью из чума. Она оглянулась на новые избы и сказала:
— Отдам тебя на работу к этим русским. Ведь ты уже большой.
Я молча согласился.
Несколько дней мать присматривалась, выбирала, к кому лучше пойти. Однажды она взяла меня за руку и подвела к одной избе:
— Здесь живет человек, у которого ты можешь наняться. Он ищет работников.
Мне было приятно думать, что я войду в семью, живущую в большой, теплой избе. Вспоминался ласковый прием в семье Максима Санникова. Я с радостью согласился. Не знал я тогда, что такое батрак и какая
Мать показала на меня. Поклонилась. Заговорила на ломаном тувинском языке, думая, что так будет понятнее Чолдак-Степану:
— Таныш (знакомый), это моя маленький балан-мальчик. Ты нужно его брать работа? Ты мне тара — хлеб давать, я тебе сын давать — так ли?
Чолдак-Степан раскричался:
— У меня у самого балан, здоровые батраки есть. Тара нет. Понимаешь, твой собачий сын балан не умеет работать. Ух, гадина! Что ты, дурная старуха, здесь приходить? Ну, ну, уходить вон!
Мать продолжала просить:
— Пожалуйста, возьмите!
Чолдак-Степан вытолкнул мать, подбежал ко мне:
— Ты теперь маленький балан, потом я тебя брать, — теперь ну, уходить вон!
Он сжал мне ухо и вывел за дверь.
Не говоря ничего друг другу, мы дошли до чума. Присевши на корточки у входа, стали советоваться.
— К тувинцу идти, к русскому идти — все равно, если он бай или чиновник. Так и выходит. Что нам теперь делать, как лучше? Сходим еще в один дом? — сказала мать.
У меня задрожал голос:
— Сама ты знаешь, мама, сама подумай, куда идти, с кем говорить.
Мы пошли еще в один дом. Он стоял на самом верху поселка, в устье Терзига. Люди здесь только что поселились. Вошли в него. За столом сидел старик с белой бородой — как у Мекея. Его жена, высокая, дородная, смотрела приветливо. Мать степенно нагнула голову, потом поклонилась в пояс. Подняв руку, вежливо спросила:
— Таныш, как ваше здоровье?
Сидевшие в доме ласково ответили:
— Здравствуй, таныш, садись.
Мы сели на длинное сиденье, которое, как я уже знал, называлось лавкой. Мать еще не пришла в себя от всего, что видела у Чолдак-Степана. Она села, но долго не начинала говорить.
Звякнула и без скрипа растворилась дверь. В избу вошли мужчина и женщина. Им было лет по двадцать пять. Я огляделся кругом. Избушка была совсем новая, только что сложенная, но маленькая. Такие домики — немного больше чума — называли у нас казанак. Внутри избы было хорошо прибрано, не было так жарко, как в других домах. На стене полки были застланы бумагой. На средней полке, с одинаковыми промежутками, лежали три темно-коричневых каравая. Пахло свежим хлебом. Я подумал о нашем чуме. При входе у нас тоже стоит полка на берестяных колышках. Но на ней помещалась только одна деревянная чашка, миска и берестяной туесок да лежала мочалка, которой моют чугунную чашу.
Хозяева приветливо улыбались. Отсвечивала румяная корка на караваях. Я все осматривался. В избе, кроме меня,
Мать сидела в раздумье. Потом она подняла голову и, кивая на меня, сказала:
— У меня балан есть, у тебя балан нет. Ты его взять, мне хлеба дать. Понял ли, таныш?
Старик развел руками и приподнялся, полусогнув в локтях руки:
— Что тебе нужно, женщина? Не пойму.
Мать заговорила громче. Еще раз все объяснила. Показав на меня, сказала по-тувински:
— Это тебе! — потом подбежала к караваю: — Это мне!
Старик оживился:
— О, шибко хорошо! У меня маленький балан нет, у тебя балан есть. А-а! У меня хлеб есть, я тебе давать, сильно хорошо, ажирбас [21].
Мать с радостным смехом зашептала мне на ухо:
— Видишь? Ты будешь здесь жить, будешь работать. Видишь? Они согласны.
Она снова обратилась к старику:
— Очень хорошо, мой балан будет у тебя работать, таныш.
— Ладно, ладно, сильно хорошо, твой балан будет здесь, я буду смотреть.
Мать вывела меня из избы.
— Видел, мой сын? Ты теперь будешь работать у них. Хорошо, внимательно работай. А то они тебя прогонят, и нам будет плохо.
Мать прижала к груди мою голову, поцеловала. Повторила несколько раз:
— Хорошо работай, — и быстро ушла.
Я смотрел ей вслед. Когда мать скрылась, я осторожно подошел к дому и остановился у входа.
Молодой хозяин избы, увидев меня, поднялся с лавки, подбежал и похлопал по плечу:
— Ты сильно якши [22]. Ну, ладно будем хлеб есть. Он подвел меня к столу. Все тоже уселись, начали меня угощать. Я долго не мог понять, почему в этой избе меня приняли так хорошо — совсем не так, как у Чолдак-Степана. Ведь я оставался таким же и ничего полезного им еще не сделал.
Впоследствии я узнал, что моих хозяев зовут Лубошниковы. Они, как и Санниковы, много страдали от белого царя. Спасались от преследования саратовских кулаков и помещиков и перекочевали в этот край. Они были очень бедны. Хотя старик Лубошников был совсем седой и в морщинах, но делал все сам. У него не было внуков, а у его сына Агея — детей-помощников. Я был рад, что буду им помогать запрягать коня, молотить хлеб, перевозить копны и снопы, править конем на пахоте.
Мать Агея называла меня «сынок», кормила, как члена своей семьи, обула в новые бродни [23]. Через год я стал работать, как все крестьянские дети.
Правда, я был еще не очень силен, но старался всюду поспеть за Агеем, подражал каждому его движению. Сам Агей и его отец всегда рады были мне что-нибудь объяснить, охотно показывали вещи крестьянского обихода. Запрягая коня, Агей, бывало, подзовет меня и все расскажет:
— Это — хомут, надевать его надо, смотри, вот так. Только раньше надо осмотреть: если грязь налипла — очисти, сбей, не то коню шею натрет, и она загноится… Вот это — шлея, без нее хомут неловко сидеть будет…
Покажет мне дугу, седелку, супонь, расскажет о телеге, о санях, объяснит, как впрягать в них коня. Так учил он меня на всякой работе, как отец учит сына.