Слово из трёх букв

Нельзя доводить до крайности пресыщение. Вовремя вырваться из плена удовольствий, не приносящих былую радость, означает избавить себя от многих страданий. «Не только блеск нам мил, И увяданья миг достоин восхищенья!».

Когда-то окружающая

действительность полностью вписывалась в его внутренние запросы. События шелестели приятной последовательностью. Иллюзорная упругая реальность податливо прогибалась под достаточно скромные желания. Причудливый круговорот дней и месяцев покорно слагался в яркие полновесные года. Объёмный багаж воспоминаний по ненавязчивому требованию путешественника незаметно сбрасывал в пустоту немногочисленные неприятные моменты.

Он был везунчиком во всех смыслах. Придумав себе довольно любопытную легенду, к которой мы ещё вернёмся, в различных жизненных играх наш герой придерживался, как он сам выражался «умеренно тёмной стороны». Симпатичная в меру модная парадигма означала неуклонное следование своим эгоистическим наклонностям, невзирая на чувства, желания и вкусы окружающих. Но, будучи натурой романтической с чётко выписанными творческими задатками и врожденной тягой к словесной эстетике, он умел облачать свои мелкие пороки в таинственные жреческие одеяния мистических расцветок.

Личная философская доктрина базировалась на ницешанско-раблезианских канонах, топорно подправленных искренней верой в собственную избранность. Однако, пребывая на хрупких мерцающих вершинах полного удовлетворения, он всегда чувствовал пугающую призрачность своего везения. И боялся себе признаться в том, что реакция беспощадно-дуалистичной вселенной будет не только неожиданной, но и до предела болезненной. Так как ускоряющееся время в расчёт можно было не брать, открытым оставался только вопрос силы и направления грядущего удара.

Я всегда ценил слова выше, чем дела. Каким-то внутренним чутьём с самого детства понимал, что пословица «Ради красного словца не пожалеют и отца» – это не просто красивая фигура речи. Такой оборот является повсеместным правилом успеха, испокон века работающим на краснобаев. И каким бы ни было наше мироздание – изящным иллюзорным творением, заигрывающим с квантовой механикой, или суровым детищем твердолобых физических законов, грамотно построенные слова всегда опережали или направляли значимые поступки и события. Поэтому хитроумный Одиссей в любых вариациях проживёт дольше воинственного Ахиллеса. В самом начале было Слово – этим всё сказано.

А ещё меня всегда манила неопределённость. Скучный детерминизм диалектического бытия обошёл стороной моё восприятие мира. Уже в начальных классах я стремился угадать, по какой из расходящихся тропок поскачет шумный шабаш очередной школьной перемены. После прочтения определённого количества разных книжек пришло понимание того, что правильно подобранные слова способны помочь в угадывании очередного направления ловко ускользающего бытия. Чуть позже родилась уверенность – грамотно построенные в убедительные высказывания слова не только являются ориентирами грядущего сдвига мироздания, но и становятся энергией этого движения. Грубоватое материальное варево в этом случае причудливо переплеталось с эстетическими вербальными построениями. И от этого факта на душе становилось как-то легче. Потому что колючки собственноручно творимого мира начали вонзаться в мои ментальные внутренности с самого раннего возраста.

Возможно, врождённая тяга к звуковой гармонии обусловила мою привязанность, а позже искреннее, почти фанатичное поклонение красивым фразам. Я постоянно пробовал облачить каждую интересную мысль в узорчатую царственную тогу удачно построенного предложения. При этом многократно, до полного совершенства кроил словесный костюм по строгим классическим лекалам. Многословность и вычурность уже тогда казались мне признаком дурного вкуса. И хотя я был весьма словоохотливым и общительным подростком, всё, что доверялось бумаге, носило чётко выверенный ёмкий характер.

Но, повторюсь – эстетическая составляющая словесного отражения каждой любопытной мысленной вспышки, являлась непререкаемым каноном. И прошло не так много времени, как я научился манипулировать непокорной разбегающейся действительностью с помощью проработанных в мелочах словесных наборов. Чуть позже отточенное ораторское искусство, подарившее мне лидерство во многих социальных группах, стало приносить свои плоды и в виде письменных экзорцизмов. Яркие всполохи регулярных словесных триумфов помогали не замечать бытовую унылость жизненных полустанков.

Понемногу осознавая своё предназначение уникального производителя точных слов, я проникался невольной боязнью и уважением к таким местечковым истинам как «Молчание – золото», «Молчание – щит от многих бед, «В молчании – вся мудрость мира». Так боятся и уважают сильных и отважных противников, закованных в сверкающие безупречные латы. Особенно когда бессловесные враги тихо построились на заре в стройные каре перед твоим расхлябанным болтливым войском. Такое уничижительное сравнение объяснялось просто – в то время я был невысокого мнения о своих словосозидательных способностях. Но это скоро прошло.

Понимая, что мысли невозможно нарядить в приятно читаемые или со вкусом произносимые слова без автоматической грамотности, я с шести лет постоянно и много читал. Сначала через мои детские мозги, отравленные недетскими амбициями, плавно протекла практически вся русская классика. Элегантное чеховское пенсне оставило за собой восхитительный след краткости – сестры таланта. Чопорный медлительный Тургенев взбудоражил сокрытые до времени залежи непомерного романтизма. Проза франтоватого Пушкина читалась с упоительной незаметностью задушевного дружеского рассказа. Лермонтовское обречённое одиночество оставило рубчатый след гладиаторского фатализма, в котором буйный Рим приветствовал очередного бестиария, распявшего растерянного льва на потеху публике. Сложнее было с Достоевским. Фёдор Михайлович никак не приживался в неокрепшем молодом уме. Гораздо позже стало понятно – школьникам этот писатель точно не нужен. Только обретя определённый горький опыт можно было хоть как-то сориентироваться в мрачноватом полубольном сознании пессимистичного каторжника, выплеснувшего на бумагу свои размашистые инфернальные шедевры. Поэтому только к осьмнадцати годам гениальный эпилептик удобно обустроился полным собранием сочинений в моём гостеприимном книжном шкафу.

Запойное чтение выковало твёрдую уверенность, что именно магия слова определяет нашу действительность, придавая окружающим предметам материальную «твёрдость». Более того, не будь слов, то наша личность, которая по ошибке воспринимается как нечто невообразимо ценное и непостижимое, попросту бы не существовала. Пониманию столь непростых для подростка вещей поспособствовал один случай. В один из дней детства старшие ребята во дворе предложили мне «кайфануть». Для этого следовало десять раз энергично присесть, после чего дворовой шаман сильно давил тебе на солнечное сплетение. Отказ означал потерю уважения. Проделав все манипуляции, я послушно потерял сознание, а, очнувшись, на минуту утратил способность к мысленному монологу. Окружающий мир сразу стал неузнаваем, словно меня перенесли на другую планету. Возвращение слов в мою напуганную бессловесностью сущность быстро расставило всё на привычные места. В качестве компенсации испытанного непродолжительного ужаса возникло доказательство важной теоремы – без слов никакого «Я» нет. Так что Священный Грааль нашего сознания отлит из словесного сплава.