Слово о солдате (сборник)
Шрифт:
Они миновали городское кладбище, совершенно пустое, без единой души — даже кладбищенского сторожа не было у входа — и пошли по улицам города… Самое окаянное сиротство и разрушение представлял Грибов себе, по город был страшнее, чем мог он представить. Какие-то жалкие, согнутые, точно их сложила пополам болезнь, брели люди с земляными, озябшими лицами. Казалось, одна старость осталась в этом городе, одни калеки, но потом они поняли, что это голод и несчастья состарили и сгорбили людей. Оторвавшееся железо вывесок зловеще громыхало на ноябрьском ветру. Ни один дым не был виден из труб, будто в городе никто не обогревал жилища и не готовил горячей пищи. Магазины, пустые и черные, зияли разбитыми стеклами, и только у бывшего гастрономического магазина с немецкой полотняной вывеской поверх старой стояло несколько немецких солдат, прикуривая
У скверика, там, где цвел когда-то табак, сейчас стоял столб с перекладиной, и на перекладине невысоко от земли висел человек. Казалось, очень спокойно и грустно, сложив перед собой связанные руки, он наблюдал жизнь с высоты. Ветер неспешно раскачивал его, и Макеев успел увидеть, что это парнишка, ничуть не попорченный, — вероятно, не первый день он висел, — а только как-то ссохшийся, точно кожа его обтянутого лица плотно пристала к костям… Холодный ветер пробрался под ватный пиджак и захолодил плечи. Но оба и на этот раз ничем не выразили своих чувств, точно привыкшие ко всякому жители. Словно чума прошла над городом — он вымер. В щелях, выкопанных на скверике, стояла стылая вода, — некогда копали их жители, уповая на это ненадежное прибежище. Вдруг в громкоговорителе на столбе зашуршало, голос сказал что-то на чужом языке, и хлынула музыка, страшная в мертвом безмолвии города. Но они шли, как будто согнутые временем, старостью и несчастьями, как все жители города…
На колхозном базаре возле забитых или растасканных на топливо ларьков и прилавков бродили люди. Макеев и Грибов перешли площадь — они должны были все увидеть в мрачном разрушении недавно налаженной и шумной жизни большого южного города. Старики и старушки (или это были молодые женщины, ставшие старухами, — в неопределенности серых, земляных лиц нельзя было понять) продавали какую-то рухлядь, отрепья или жалкие остатки былой жизни. Ненужные подсвечники, пожелтевшие воротнички и кружева, мясорубку и большие плоские раковины, завезенные в портовый город каким-нибудь моряком… Несколько таких же неопределенных людей торговали семечками, отмеряя зелеными, бутылочного цвета стаканами, и странной желтой трухой, в которой Грибов распознал раздавленные жмыхи. Он спросил цену: — стакан тридцать рублей. Больше на этом торжище ничего не было. По другую сторону площади, где начинался бульвар, они увидели новое кладбище. Памятник Ленину, стоявший в начале широкой аллеи, был снесен, и вокруг постамента, заставленного досками с немецкими надписями, во всю ширину бульвара точно размеренно, на равном расстоянии друг от друга, словно на параде мертвецов, стояли кресты. Глубокие, тяжелые каски мутно-зеленого цвета были надеты на верхнюю часть креста. Могил было много, Макеев прикинул — не меньше двухсот.
На бульваре их остановил часовой. Мотоцикл был прислонен к дерену. Они долго и обстоятельно доставали документы, как бы равнодушные к этой очередной проверке: печать о регистрации и явке к коменданту была — часовой их пропустил. Серый, низенький, штабной автомобиль быстро пронесся в пустынности улицы. На телеграфных столбах, ухватившись кошками, немецкие связисты тянули провода. Совсем синий, полумертвый или уже заживо умерший старик сидел на приступочке дома. Лысая его голова с ободком волос была непокрыта. В шапку, лежавшую рядом на ступеньке, точно для смеха, была брошена никелевая немецкая монетка. У бывшего здания городского музея стоял огромный желтый фургон, в каком перевозят мебель: фургон, очевидно, — был пригнан из Германии. Двери в музей с блистающими колоннами вестибюля были настежь открыты. Несколько солдат выносили стулья, аккуратно сплетенные соломой, чтобы не побились в дороге, такие же аккуратно сбитые деревянные рамы, в которых были картины и ящики с большими номерами. Фургон, вместительный, как дом, поглощал
«Всякому, кто окажет укрывательство партизану, смерть!» — было написано по-русски под изображением.
Скоро они свернули в сторону Приморской, некогда поселка рабочих судостроительного завода. Дома были пусты, часть без окон, часть заколочена. Некоторые, обгоревшие, давно растасканы по бревнышкам, и только кирпичный четырехугольник фундамента или невыломанные изразцы печи определяли место недавнего жилища. Но в один из этих домов Грибов все-таки зашел. Только прежде, чем толкнуть калитку забора, он долго закуривал на ветру, оглядывая пустынную улицу. Нет, немцам нечего было делать на этой пустой и обезлюдевшей окраине. В глубине двора, двумя ступеньками ниже земли, была дверка в бывшую бондарную мастерскую. Старые ржавые обручи от бочек валялись во дворе.
Они были у цели. Их ждали. Долго, пробираясь балочками и глухими степными дорогами, шел сюда криворожский шахтер Семичастный. Он был здесь уже третий день.
Хозяин дома, старик Павлюченков, пока вели они свой разговор, вышел чинить прогнившие ступеньки приступочки — отсюда далеко была видна улица, если бы кто-нибудь появился на ней…
Семичастный сказал: «Надо бить по железнодорожным путям, по всем коммуникациям немцев».
— Это мы понимаем, — сказал Грибов, — не думайте. Волку сухожилья перерезать — он никуда не уйдет. Только и немцы стали сейчас осторожны… У них на путях чуть ли не на каждом километре посты. Собак привезли… мы одну такую взяли, чистый волк, но умна! — Он хохлился в ватном своем пиджачке, в серебряных очках, только изредка недобро поблескивали из-за них его глаза. — Всякому, кто окажет укрывательство партизану, смерть! — сказал он с усмешкой. — Вот как у них написано. А страшными они партизан рисуют, видно, сильно напуганы. — Он вспомнил плакат возле почты. — Всех людей не перебьешь… Это тоже время нужно. А мы не бараны, что убоя своего дожидаются. Ты — нашего одного, а мы твоих десять. Пять поездов сваливают в день партизаны — нужно сорок свалить.
Он на минуту стал прежним — лукавым и словоохотливым, если бы, только не старила и не меняла его уже с густой проседью борода.
— Передай, — обратился Макеев к Семичастному, — дело мы свое понимаем. И ответственность понимаем… Мы себе радио раздобыли. Москву ловим. Родной голос слушаешь, легче на душе становится. А то немцы свою работу ведут… их послушать — так и Москвы уже нет, и в Ленинграде они хозяевами стали давно.
Они рассказали Семичастному, сколько людей в отрядах и что сделано за месяц.
— Скажи: крестов по немцам не ставим, как эти в городе… а вся степь для них кладбище, каждая балочка. Сот восемь, может, за это время прибрали, два эшелона с боеприпасами полетели, одни колеса остались… Ну и так повредили составов до дюжины. Только пути они быстро чинят, у них это дело поставлено хорошо.
Они долго и внимательно разбирали план предстоящей операции. Партизанские отряды становились как бы выдвинутыми глубоко вперед частями действующей армии. Немцы готовились в городе к пуску судостроительных мастерских, которые перед отступлением были плохо подорваны нашими: немцам нужно было море. На стапелях закладывались первые легкие морские суда. Привезенные лесоматериалы загружали половину заводской территории.
— Тут огонька пустить — пойдет. Материал сухой, это сразу прихватит, — сказал Грибов. — А ветерок наш, морской…
Он прислушался: норд-ост громыхал железом крыши.
— А материалу у них свезено порядочно… все тес, каждая тесина с клеймом. Тут при хорошем ветре пойдет! Есть у меня человечек один, — сказал Грибов в раздумье, — ему только на свет божий нельзя показаться… нашлась сволочь какая-то, на него донесла. Он прежде на заводе в пожарной охране работал. Тут огонька пустить мало, — добавил он, — тут надо, чтобы море цельное бушевало…
Он щурился и воображал это море в зловещей черноте ночи.
В тот же день Семичастный и Макеев ушли из города. А Грибов задержался для выполнения задуманного.
Посты охраны мастерских были прежние: пост у проходной будки, вышка с часовым у восточной глухой части территории, где были сложены лесоматериалы, и два поста по обе стороны стапелей на берегу лимана. Подача воды в пожарные колодцы производилась через насосную станцию. Станцию эту надо было подорвать одновременно с поджогом.