Слово живое и мертвое
Шрифт:
Каждая мелочь зрима и убедительна, чего стоит пышное, старинное и, увы, всеми забытое – помавая!
Совсем иные краски создают другой образ, перед читателем Невил и Елена, брат и сестра – оба черноволосые, со смуглым румянцем… оба чуть-чуть с дичинкой, какие-то неручные(something untamed about them both – оборот непростой, примерно: какая-то в обоих неприрученность); сказать бы – охотник и охотница, но нет, скорее это их преследуют, а не они ведут ловлю. Тонкие, гибкие, быстрые в движениях; застенчивые, но не смирные; с горячим взглядом; и что-то есть в их лицах, в их позах, в их сдержанности, что напоминает пантеру, притаившуюся перед прыжком, или готового спастись бегством
И выразительная характеристика их опекуна, филантропа из тех, которые, по словам одного персонажа, …так любят хватать своего ближнего за шиворот и, если смею так выразиться, пинками загонять его на стезюдобродетели (bumping them into the path of peace)…
…может быть, и не совсем достоверно то, что рассказывают про него некоторые скептики – будто он возгласил однажды, обращаясь к своим ближним: «Ах, будьте вы все прокляты (Curse yours souls and bodies), идите сюда и возлюбите друг друга!», все же его любовь к ближнему настолько припахивала порохом, что трудно было отличить ее от ненависти (буквально: его филантропия была порохового сорта, по-английски выразительно, по-русски невозможно, в переводе просто великолепно!).
И вот как говорит об этом субъекте Невил:
– Моя сестра скорее дала бы разорвать себя на куски, чем обронила перед ним хоть одну слезинку.
Фамилия сего филантропа Honeythunder, то есть составлена из слов меди гром, в переводе Сластигрох; …он громким голосом излагалзадуманный им план: переарестоватьза одну ночь всех безработных в Соединенном Королевстве, запереть их в тюрьму и принудить, под угрозой немедленного истребления, заняться благотворительностью.
Да, О.Холмская мастер и в том, без чего (вопреки мнению иных строгих педантов от литературоведения) зачастую обойтись невозможно: в игре слов и передаче имен «со значением».
Имя юной героини Роза, фамилия Bud. По-русски ни правильное фонетически Бад, ни воспроизведенное графически Буд ровно ничего не значат. В переводе толика сходства – Буттон, и хотя тудвоено, читатель поневоле уловит намек на смысл: эта розаеще совсем юная, бутон. Притом она бывает ребячески своенравна, но когда к ней (вернее, к ее портрету) обращаются «мисс Дерзость» (Impudence), в такое обращение по-русски не очень верится, а вот мисс Дерзилка –вполне убедительно.
Какую страницу ни возьми, язык перевода богатый, щедрый, чуть отдает стариной – без излишней стилизации ощутима подлинно диккенсовская атмосфера, прошлый век.
Кто наблюдал когда-нибудь грача, эту степенную птицу, столь сходную по внешности с особой духовного звания(sedate and clerical bird), тот видел, наверное, не раз, как он в компании таких же степенных, клерикального вида сотоварищей стремитв конце дня свой полет на ночлег, к гнездовьям(he wings his way homeward)… Это – начало второй главы, и весь подбор слов и неспешный ритм фразы безупречны, тут не выделишь какие-то отдельные зернышки, все гармонично и цельно.
Чуть дальше – пейзаж.
…дикий виноград, оплетающийстену собора и уже наполовину оголенный, роняеттемно-красные листья на потрескавшиеся каменные плиты дорожек (creeper on the wall has showered half its… leaves, буквально виноград на стене уже уронил половину листьев)… под порывами ветра зябкая дрожь пробегаетпорой по лужицам в выбоинахкамней и по громадным вязам, заставляя их внезапно проливать холодные слезы…
А начинается роман совсем другим зрелищем, видениями человека, который одурманен опиумом, – и до чего же там все по-другому, не плавно, но обрывочно, лихорадочно, иной ритм, иные краски поражают в переводе и слух, и взгляд:
Башня старинного английского собора? Откуда тут взяласьбашня английского собора (дословно: как она может здесь быть)… И еще какой-то ржавый железный шпиль – прямо перед башней… Но его же на самом деле нет! Нету такого шпиля перед собором, с какой стороны к нему ни подойди… А дальше белые слоны – их столько, что не счесть– в блистающихяркими красками попонах, и несметныетолпы слуг и провожатых (буквально: бесконечное число попон разной расцветки, провожатых…)… Однако башня английского собора по-прежнему маячит где-то на заднем плане – где она никак быть не может…
Еще картинка:
…даже и теперь курьерские поезда не удостаиваютнаш бедный городок остановки, а с яростными гудками проносятся мимо и только отрясают на него прах со своих колес в знак пренебрежения…
И еще:
Снаружи, на вольном воздухе(in the free outer air), река, зеленые пастбища и бурые пашни, ближние лощины и убегающие вдаль холмы – все было залито алым пламенемзаката (were reddened by the sunset); оконца ветряных мельниц и фермерских домиков горели как бляхи из кованого золота. А в соборе все было серым, мрачным, погребальным; и слабый надтреснутый голос все что-то бормотал, бормотал, дрожащий, прерывистый, как голос умирающего. Внезапно вступили(burst forth – ворвались, даже взорвались, такая внезапность по-русски для церковной музыки, да еще сравнимой с морем, выпала бы из образа) орган и хор, и голос утонул в море музыки. Потом море отхлынуло, и умирающий голос еще раз возвысился в слабой попытке что-то договорить – но море нахлынуло снова, смялоего и прикончило ударами волн(rose high, and beat its life out), и заклокоталопод сводами, и грянулоо крышу, и взметнулось в самую высьсоборной башни. А затем море вдруг высохло и настала тишина.
Этот перевод – словно оркестр, поразительно разнообразие, гибкость, богатство голосов, инструментов.
Нельзя обойти молчанием участие О.П.Холмской в том памятном однотомнике Шоу.
Переводить знаменитого шутника Шоу – задача нешуточная, тут кашкинцам, быть может, даже больше, чем для Диккенса, понадобилась вся гамма человеческого смеха. Сам Шоу с неизменной язвительностью разделил свои пьесы на «приятные» и «неприятные». О.Холмская перевела «Другой остров Джона Булля», «Дома вдовца», и в ее же переводе с сокращениями напечатано было неподражаемое предисловие Шоу к «неприятным пьесам» под названием «Главным образом о себе самом».
Предисловие это, пожалуй, не менее крепкий орешек, чем пьесы. В начале его Шоу напоминает некое житейское правило: говорят, если до сорока лет ни разу не влюбился, то после сорока и начинать не стоит. А я, мол, применил это правило к сочинению пьес. Дословно: я сделал, вывел себе из него примерное наставление, руководство на будущее (I made a rough memorandum for my own guidance). По-русски просто и хорошо: записал себе на память– если я не напишу по меньшей мере пяти пьес, то I had better let playwriting alone, лучше мне совсем не браться за драматургию. В буквальном переводе все это вышло бы громоздко, у Холмской везде непринужденные и притом безукоризненно верные авторскому стилю и тону слова и обороты, естественные русские речения.