Слово
Шрифт:
На Горе Афон настоятель не хотел давать оценку спорному папирусу по его фотографии, но в то же самое время он считал, что перевод текста был сделан правильно. Если дело обстояло именно так, указал при этом он, весь этот новообретенный Новый Завет следовало бы подвергнуть сомнению. Теперь, несколькими днями спустя, настоятель изучил тот же самый папирус, уже в оригинале, и сделал заключение, что арамейский текст не был переведен совершенно точно, и, таким вот образом, Новый Завет оказался вне всяких подозрений.
Что же изменило оценку Петропулоса? Новый
Самым безумным во всем этом деле было исчезновение папируса номер девять, невероятная пропажа, случившаяся в тот самый момент, когда было жизненно важно увидеть его. Совпадение, так? Хорошо. Тогда вторым безумием стало появление папируса, невероятно счастливая его находка, в самое времечко к приезду греческого настоятеля. Еще одно совпадение, верно?
Ну хорошо, возможно.
Возможно.
Неясности были и в стертых арамейских значках на древнем папирусе; даже странно, как маленькая черточка, сдвинутая на миллиметр туда или сюда, могла решать о разнице между безбожной подделкой и божественной истиной. Размещение какого-то маленького крючочка, не замечаемого ранее, а теперь увиденного, восстановило богатства пяти религиозных издателей. Как сильно будущее и доходы людей зависит от такой мелочи.
Но более всего Ренделла беспокоили фотографии. Если настоятель не мог различить знаки, образующие слова, по фотографии, насколько же труднее было бы ему различать их на оригинале. Черт побери, все это попросту не имеет смысла, сказал Ренделл сам себе. Он сам был практически уверен в том, что фотографии, сделанные в инфракрасных лучах, переносят на фотокопию то, что не может быть четко видимым в оригинале. Тем не менее, слова на фотографии были намного сильнее размытыми и затертыми, чем на оригинале, который он только что видел.
Нет, все это не имеет смысла. Или же, возможно, имеет слишком много смысла.
Ренделл остановился перед собственным шкафом-сейфом. Он открыл его ключом, опустил защитную решетку и вытащил ящик, куда в последний раз, после настояний Уилера, положил фотографию папируса номер девять.
Папка из манилы, содержащая сделанные Эдлундом фотографии находки профессора Монти — единственный имеющийся во всем здании набор — лежала спереди. Ренделл взял первую же фотографию и вытащил ее из папки. Это был снимок не папируса номер девять, но номера первого. Обескураженный — ему казалось, что ложа снимок папируса номер девять на место, он клал его сверху — Ренделл просмотрел всю пачку фотографий. Оказалось, что фотокопия папируса номер девять была последней, в самом конце комплекта.
Ренделл решил, что пока что никаких поводов для подозрений не имеется. Ложа фотографию в последний раз, он не слишком обращал внимания, на какое место ее кладет. Вполне возможно, что он просто сунул снимок ко всем остальным.
Он выложил увеличенную, глянцевую фотокопию размерами одиннадцать на четырнадцать дюймов на свой стол, после чего сам уселся на свое вращающееся кресло, чтобы получше изучить ее.
Когда все
Такие же, как и раньше, но, тем не менее, каким-то образом, и не такие.
Ренделл моргнул. Строки сделались более резкими, более четкими чем те, как ему вспоминалось, которые он видел на Горе Афон. А может так только казалось. Черт возьми, эти строки были такими же четкими, да что там, более четкими, чем на папирусе, который он буквально только что видел в хранилище. Вот если бы вот эту фотографию, что сейчас лежала перед ним, он показал отцу Петропулосу на Афоне, настоятель без труда прочитал бы текст, намного легче, чем расшифровывать оригинал.
Ренделл сбросил фотографию со стола и потер глаза.
Может его глаза изменяют ему? Были ли эти фотографии теми самыми, что и раньше? Или же это был его старый цинизм, тот самый цинизм, который его жена Барбара, его несчастный отец да и он сам всегда ненавидел, то самое саморазрушающее неверие в что-либо ценное, вернулось и вновь раковыми метастазами расползалось по его мыслям? Ренделл попытался оценить свои чувства.
Было ли то самое недоверие, что точило его изнутри, честным желанием узнать правду или же гнилой привычкой отторжения веры?
Была ли у него причина воскрешать подозрения, или же он потакал себе в знакомом, дешевом и ничем необоснованном скептицизме?
Черт подери, имеется только один способ выяснить это.
Ренделл вскочил со своего кресла и поднял фотографию с пола.
Один человек будет знать ответ. Единственный, абсолютно единственный человек, который и сделал все эти фотографии. Оскар Эдлунд, фотограф Воскрешения Два. И как раз Оскара Эдлунда он хотел увидеть прямо сейчас.
ЧЕРЕЗ ПОЛЧАСА РЕНДЕЛЛ повернулся спиной к такси, которое привезло его к местожительству Эдлунда, представлявшему собой четырехэтажный голландский дом девятнадцатого века неподалеку от набережной, известной как Нассаукаде.
Как было известно Ренделлу, это был дом, арендованный Воскрешением Два в качестве жилого для некоторых участников проекта. Альберт Кремер — редактор издания, Педди О’Нил и Элвин Александер — публицисты, были среди жильцов, занимавших восемь спальных комнат. Эдлунд тоже жил здесь, но тут же находилась и его лаборатория.
Такси, на котором Ренделл прибыл сюда, не смогло высадить его прямо перед зданием. Паркинг перед домом был занят официально выглядящим красным седаном с сидевшим за рулем водителем в незнакомой униформе. Подходя к дому, Ренделл изучал красный автомобиль, пытаясь понять, что означает изукрашенный крест на двери. Над крестом были слова: Heldhaftig, Vasteraden, Barmhartig.
Казалось, водитель прочитал в мыслях Ренделла, поэтому, когда тот подошел поближе, он выглянул из окна и добродушно спросил: