Ну что ты, брат мой, загрустил?Стихи, стихи… Они не стоятЗаросших памятью могилИ нервов, вышедших из строя.Твоих травмированных рук,Творящих небо на бумаге.Они не стоят даже букв,Они не стоят даже знака.Ты лечишь душу тишиной,Но в гамаке утрат и споров,Уже седой, уже больной,Ты все же слышишь в себе море.И грудь твоя тесна, узка,Ты лаской лечишь горб бессонниц,Но та же мертвая тоскаНа лицах всех твоих любовниц.А женщина – почти покой,Она тебя, конечно, лечитИ гладит сломленной рукойТвои изломанные плечи.Но только ты уже не рад.Стихи, как прежде, просят перьев.Давай напьемся, что ли, брат?Напьемся
жизни перед смертью.
«Это даже не грусть, это даже не горе…»
Это даже не грусть, это даже не горе,Это жесткий вопрос в сухожилиях дней,Это твой прейскурант у судьбы-сутенера,Это ты в лабиринте людей и идей.В этом поиске цели – налет недоболи,Исступленность лица, недосып, недосуг,В этом поиске смысла уже не до голиПолупьяных страстей. Не до рук, не до сук.Пролетай, пролетай по отчизне и жизниИ ищи, и ищи себя в стопках домов,В этом поиске слов, в этом поиске смысла,Оправдания разума в скобках голов.Потеряешь рассвет, потеряешь утробностьМатеринского неба над выкриком «пли».Падай.В поры опор, в благоглупость и пропасть,В растревоженность губ безымянной любви.Здесь взросление духа похоже на бойню,Здесь рождение – смятый в пеленках билетВ апогей суеты между мной и тобою,В эти поиски смысла,Которого нет.
«До встречи, брат. Ее не долго ждать…»
До встречи, брат. Ее не долго ждать,Когда стихи уже легли на шею.Встряхни рюкзак, заправь за ухо прядь.Я бы отпел, но ты и сам умеешь.Вот твой вокзал. Он слово, он пероВ заплечной схеме звездного покрова.И поезд ждет. Смотри, как он багровОт человечьей, смертной нашей крови.Ты обернись, мы жили прямо здесь,В любую хмарь орали под гитару.И было строк – вовек не перечесть.И был нам срок – до крайнего удара.До встречи, брат. Замолви пару словИ за меня. Скажи, что пел, как слышал.Что не ходил поверх чужих голов,Был рад всему. Ел хлеб, растил сынишку.Что целовался жадно, сгоряча,Ценил друзей, любил свою девчонку,А под конец зачем-то одичалИ вместо славы выбрал отчужденность.До встречи, брат. До новых мостовых.До скорых вех, до будущих бессилий.Но ты спроси там у своих святых,Спроси у них за что тебя убили.
«Поэзия – это лестница…»
Поэзия – это лестницаК познанию мира нового.Смотри: жизнь скулит и крестится,Смотри: смерть склоняет головуНад чьим-то прожитым временем,Над чьим-то лицом измученным.В поэзии все – от севера,В поэзии все – озвучено:Расстрел на задворках памяти,Боль загнанная, височная,Любовь в восковом орнаменте,И даже твое одиночество.А дальше – лишь глубже, в пропасти.Себя – наизнанку, в окрики,До скрипа оси и совести,До новых страниц риторики.Но так – чтобы видеть пальцамиИ слышать осипшим голосом,Чтоб с душ отбивались панцири,И души росли до космоса.Чтоб стать в истерии песеннойАнафеме вдруг анафорой.Болит? И уже не весело?Но мы же с тобой – соавторы.Устанешь – пустой, покинутый,Раздай свои дни – всем поровну,И как между нами принято —Выстрели себе в голову.
«Мне кажется, Вы станете старухой…»
Мне кажется, Вы станете старухойИ будете вязать для неба свитер,И часто спать, и мерить взглядом сухоСвой город из артрита и гранита.Мне кажется, Вы станете циничнейИ выключите врущий телевизор,А на балконе разобьете птичник,Как средство от тоски и ревматизма.Мне кажется, Вы будете петь внукам,Качая в люльке веру в продолженье,И шить для них красивых ярких кукол,Но как бы в долг, слегка, из одолженья.Мне кажется, Вы спрячетесь за книги,Чтобы молчать о времени ворчливо,И в трении финансов и религийСмотреть назад, где все до боли живо.И вспоминать себя – смешной девчонкой,Родителей, друзей уже ушедших,Дни боли, застелившие мир черным,Дни счастья – почему их было меньше?Мне кажется, Вы станете музеемОгромной жизни, взвешенной часами.Но все же… Это, видимо, важнее:Мне кажется, что я останусь с Вами.
«Мир становится черным, мир оболган – и черт с ним…»
Мир
становится черным, мир оболган – и черт с ним,Мир… Да что там, он старше всех нас.Скоро будет зима, скоро свет станет черствым,Скоро даже погода предаст.Не болей, не белей от опавшего снега,И считая минуты до ста,От ночлега и неги беги до ковчега,Ставь сугробие вместо креста.Ну а если прижмет – выплюнь горечь в бумагу,Вплачь в нее и погибших ребят,И прозрачность вранья, и удушливость тягот,Пусть слова поболят за тебя.Лишь сама не ослепни, от рая икая,Даже рай в этом мире чреват:Спекуляция сказкой про счастье без краяПревращается в плюшевый ад.Скоро будет зима, скоро вьюга залечитЭти крылья на рваных плечах.Мир становится вечным, мир смеркается в вечер.Вот и все. Мне пора. Не скучай.
«Вот так и останусь – по белому…»
Вот так и останусь – по беломуПечатным, безличным почерком.Я, кажется, что-то делаю,Да только все мимо. Отче мой,Седая химера словесностиСклонила до срока к праздному,К пустому, досуже-местномуСтишку за промокшей пазухой.И все, что потом запомнится —Не песня, а в горле влага.Свободней остаться в бездомностиИ жизнь собирать на бумагу.Мудрее расшить тем бисеромСовсем облинявшие стены.Светлее допеть до истиныИ молча покинуть сцену.И в путь. До ума, до бледности,Да поступью прямо к осыпи,До светлого праздника бедности,В кружении новой осени.В конце ты поймешь по крестикам,На сотню, смотри, гектаров:Когда умирают ровесники —Наверное, это старость.
«Пой, милый, пой. С тобою Бог…»
Пой, милый, пой. С тобою Бог.Беги босым по нотным струпьям,И не жалей ни слов, ни ног,Ни свою душу прописную.Я сам по ним ходил не разИ счастлив был дышать на строки.Да разбазарил все за час,Сгорел дотла, сгорел до срока.Теперь я тих. Теперь со мнойВсе бесы. Я им брат по крови.Стихи разбавлены водойПустопорожних послесловий.И пустота во всех руках,Снимающих с меня рубашку,И ночь, как выстрел, коротка,И, как плита могилы, тяжка.Теряюсь в липкой жиже глаз,Таких спокойных, равнодушных.Здесь каждый – купит и продаст.На завтрак – чай. Поэт – на ужин.И Бог не сильно бережет,И время безразлично душит.Здесь так темно, здесь так черноИ я здесь никому не нужен.
«Приложил ей голову к груди…»
Приложил ей голову к груди.– Что ты слышишь?– Кажется, там море.Море там. Бесчинствует, гудит.И деревня там. Скрипят заборы.А еще трава. Она поетНебу, зацелованному ветром.Там дорога стелет поворотК церкви предрассветной, староверной.Птицы. Слышу птиц и их ни счесть,Бьют крылом по заспанному полю.И летит в народ благая вестьДетским смехом, а не зрелой болью.Голос твоей матери звучит,Хмыканью…Отца ли? Деда?Вторит.И стихов моих струится ритм,Только он один, я слышу, горек.Рассмеялась – так журчит родник,Фыркнула, но почему-то грустно,Приложила голову к груди.– Что ты слышишь?– Ничего. Там пусто.
«Я не люблю писать стихи…»
Я не люблю писать стихи.Неблагодарное занятие,Бездомный крик в стране глухих,Где среди смеха так нескладен я.Они до слов разъели грудь,Они всю жизнь мою изранили,Они к душе проказой льнут.А я писал руками рваными,Не размышляя над ценой,Но оплатив сполна сединами.И Бог склонился надо мной,И целовал, и плакал зимами.И снег из глаз Его летел,Я в нем терялся, как на паперти,И засыпал, до мела бел,На этой стылой вьюжной скатерти.Я все шептал Ему про светГубами бледными, разбитыми.Свет гас в ободранной листвеИ осыпался в строки ритмами.Но даже боль – лишь тень любви,Добро всегда стоит за душами.Я не люблю писать стихи.Но Он их слушает.Он слушает.