Случай с Кузьменко
Шрифт:
Сейчас с какой-то стороны должна была прийти Шурка Киреева, девочка с тонкой шеей и глазами-сливами. И он смотрел вокруг, готовый ко всякой неожиданности. Он ведь понимал, что Шурка должна была измениться за столько лет. Но как? Вот как изменился он сам? К своей внешности Кузьменко относился спокойно, он себе нравился. И считал, что сейчас как мужчина он выигрывает по сравнению с собой же, но очень молодым. «У баб это иначе»,– подумал он. Антонина? Но тут он не знал, что сказать. Еще на себя он мог посмотреть со стороны, но на жену… Ну, пополнела – так двоих же родила. Ростом вроде стала выше? Но так же не бывает. А! Это прическа. Молодая была – волосы вниз. Сейчас – все вверх. Вверх,
– Леня? – раздалось рядом, и Кузьменко так и повернулся с рассерженным, обиженным лицом.
Рядом стояла худенькая женщина. Мокрые прямые волосы падали на белую без рукавов кофточку. А кофточка пряталась в черные брюки, а из брюк торчали узкие худые ступни, к которым тремя ремешками были привязаны босоножки. Кузьменко увидел все сразу: мокрые волосы, уже просохшие на темени, и сшитый суровыми нитками ремешок на босоножке, и красную, как смородина, пуговичку на кофте у самого горла.
– .Леня? – спрашивала женщина.– Ну, конечно, ты! Ты сейчас нахмурился, совсем как в школе. Здорово, милый! – И, встав на цыпочки, поцеловала Кузьменко в щеку.
Все рухнуло у него перед глазами. Стол на голове раскололся на множество кусков, и они завалили, придавили напрочь Леонида Федоровича.
– Пошли,– сказала женщина. И, взяв его под руку, повела.
Кузьменко идти было неудобно, потому что женщина была мала, и худа, и шаги у нее были мелкие, слабые. Он ни разу еще не посмотрел ей в лицо и теперь, косясь в левую сторону, видел тонкий острый нос и яркие накрашенные губы. Инстинктивно Кузьменко потер щеку, и она засмеялась.
– Все в порядке, Ленечка! Я легонько.
Кузьменко растерялся, удивляясь, как это она догадалась, ведь щеку он потер незаметно. А она достала из кармана брюк громадные очки с круглыми фиолетовыми стеклами, надела их, и Кузьменко совсем растерялся. Он же не знал, никогда не видел эту худенькую, похожую на стрекозу, женщину! Куда она его ведет? Зачем?
– Ну что же ты молчишь? – смеялась она.– Ты стал такой большой, важный. Хочешь, я напишу о тебе очерк? Как Тоня? У тебя двое сыновей? Уже совсем взрослые?
Она смотрела на него фиолетовыми стеклами, говорила смешно, по-московски, а волосы на солнце уже совсем высохли и отливали медью.
– Ты в командировке? В отпуске? – спрашивала она, И Кузьменко с трудом, мучительно разыскивая куда-то исчезнувшие слова, объяснил.
– Ну, какой ты молодец! – восхищалась женщина,– Значит, будешь на «Огоньке». Ленечка, я горжусь знакомством с тобой.– И она слегка прижалась к его руке.
И тут Кузьменко ее пожалел. Пожалел странно, как пожалел Дусю Петриченко. Шура потому и надела очки, что между ней и Дусей много общего. Шура прячет Дуськины глаза, глаза, в которых – все! Он это знает, он три дня назад такие глаза видел. И цепкая эта рука, что держится за него, такая же, как будет у Дуси, когда она поведет своего крепильщика домой. Как все точно, как точно!
– Вот и мой дом! – весело сказала Шура.– Видишь, ты был совсем рядом.
Как прямо она все говорит,– ты был рядом… «В каждой капле крови…»
…Дом оказался знакомым,– девятиэтажный, блочный. У них тоже построили один такой. Предлагали Кузьменко квартиру. Но Антонина такой подняла шум. Чтоб
В тесном голубоватом лифте Шура сняла очки. На Кузьменко смотрело смеющееся худенькое лицо с большими глазами.
– Какой ты молодец, что зашел! – снова сказала она.
А Кузьменко думал о другом. 0 том, зачем она сняла очки. Откуда-то из глубины старых, так никогда и не пригодившихся знаний выползла мысль: очки женщина снимает тогда, когда хочет, чтоб ее поцеловали. Кузьменко заметался в этом голубом шифоньере, а она смотрела на него и смеялась.
– У тебя клаустрофобия,– сказала она.– Я тоже с трудом привыкла к этим модернизированным лифтам. Но мы уже приехали.
Двери раздвинулись. Почему она решила, что у него клаустрофобия? Чепуха какая! Ведь он же шахтер. Разве он смог бы работать под землей?
– Я бы не смог работать под землей,– сказал он.
– Что? – спросила Шура удивленно.– Это ты к чему?
– Я не боюсь замкнутого пространства,– сказал Кузьменко.
– А! – засмеялась Шура.– Это я не сообразила.
«Она говорит об одном, а думает о другом, как и я»,– рассуждал Кузьменко. Дверь квартиры закрылась за ним и как отрезала всю минувшую жизнь.
А в квартире, между прочим, пахло яблочным компотом. Кузьменко этот запах несколько успокоил, он потоптался в передней и, робко переступая по квадратам линолеума, прошел в комнату.
Здесь было очень красиво. Висели на стенах полки, а на них – пузатые кувшины и книги. На низком столике стояли цветы, на полу желтел ковер, от него было солнечно и весело. Кресло было низким и глубоким, и Кузьменко инстинктивно сел на стул, боясь себя в таком кресле. Дома у него кресла были большие, с высокими спинками и широкими твердыми ручками. В них было удобно сидеть, они не затягивали в глубину, не превращали человека в голову с торчащими коленями.
– Садись в кресло, удобней! – сказала Шура.
– Нет, нет! – запротестовал Кузьменко.– Мне и так хорошо.
– Ну, как хочешь! – засмеялась она.– Ты посиди, а я приготовлю кофе. Что за разговор без кофе?-
Она ушла. Легкий ветер шевелил штору на двери балкона, и эта штора была куда живей самого Кузьменко. Где-то там звенела чашками бывшая девочка Шурка Киреева, на маленьком столике дужками вверх лежали фиолетовые очки. Он вспомнил, как она сняла их в лифте. Нет, он, конечно, чепуху подумал, это же очки от солнца, вот она и сняла их в лифте. Вернувшаяся способность рассуждать обрадовала Кузьменко, и он даже сумел повернуть голову. На той стене, что была за ним, висела фотография, на которой были сняты двое ребятишек. Они смеялись, у них были хорошие такие, худенькие мордочки. Под портретом обои были порваны, и тут Кузьменко заметил, что они во многих местах лопнули, что кресло, в которое он не сел, старое, потертое и ковер на полу, так веселивший глаз, тоже старенький, потоптанный. И охватило Кузьменко чувство какой-то виноватости, что ли, за все эти щели, дыры и потертости. Он ведь как жил? Добротно. Все у него в доме было не просто целое, а новое. То, что изнашивалось,– заменялось. Антонина следила за этим, и ему это нравилось, а тут он вдруг сообразил: «полусознанное», «стыдливое», то, что «в каждой капле крови», не может сочетаться с новым барахлом.