Шрифт:
1.
В Никитовку Верка Корониха приехала в пять утра. Только побросала из вагона вещи, как поезд тронулся. «Слава богу, успела!» – подумала Верка. Она еще раз пересчитала сброшенные вещи, подняла голову и увидела брезгливое лицо проводницы последнего вагона, медленно проплывающее мимо. Верка сразу люто возненавидела проводницу, так презрительно посмотревшую на ее вещи и на нее. «Давай, давай жми! – крикнула вдогонку поезду Веерка,– Нечего разглядывать! Уборную лучше бы мыла!»
Покричав, Верка сразу успокоилась.
– Как я это попру? – удивилась Верка.– Хоть караул кричи!
Она внимательно оглядела перрон, народу не было, и Верка в два приема перенесла все с платформы на лавочку. Отсюда до автобусной остановки было метров сто, но одной туда все не перетащить: автобусную с лавочки не видно, вещи же не оставишь. Поэтому, не задумываясь, Верка крикнула какому-то мужчине, который в эту минуту шел мимо:
– Молодой человек! А молодой человек! Он остановился и стал поджидать бежащую к нему Верку, всю в льстивой, ласковой улыбке.
– Ой,– говорила она,– помогите! Самой никак не донести!
Молодому человеку было лет пятьдесят пять. «Еще не старик,– подумала Верка,– и уже не мужик». Наметанным глазом определила: непьющий. «С ними хуже сговариваться!» – мелькнуло у нее, и, улыбнувшись еще приветливей, она добавила:
– Мне ж только до автобусной, и я заплачу.
Немужик-нестарик смотрел скучно, Веркина улыбка его не волновала, он равнодушно глядел, как она выставила вперед широкое плоское колено и слегка постукивала крепкой крутой ногой в растоптанной босоножке. Веркины женские прелести его явно не трогали.
– Не,– сказал он.– У меня грыжа, Мне тяжелое нельзя.
– Да разве ж я о тяжелом? – возмутилась Верка.– Я ж вижу, вы с виду хлипенький, я вам и хотела предложить понести лошадь и шубу.
Верка метнулась к вещам, поставила перед ним полиэтиленового коня и протянула сверток с шубой.
– Не сомневайтесь насчет грыжи,– сказала она уверенно.– Не сомневайтесь. Я гнойная операционная сестра. Грыж я ваших навиделась во всех местах.
Мужик неуверенно взял за ручку пакет, за бумажные веревки сверток.
– Ну, ладно,– сказал он все так же скучно,– пошли.
– От спасибо!– обрадовалась Верка.– Только я сейчас авоськи свяжу.
Так они и шли. Впереди немужик-нестарик с конем, шубой и грыжей. Сзади тяжело, даже слегка приседая, Верка, В руках чемодан и сумка. Две связанные авоськи – через плечо.
– Ой! – сказала Верка, просто падая на лавочку возле автобусной остановки. – Ой! Чи живу я еще?
– Живешь, – сказал немужик-нестарик. – Вы, бабы, народ крепкий. Вон у тебя ноги какие, а ты посмотри на мою. – Он подтянул вверх штанину, показывая Верке худую, синевато-белую, без волос ногу. – Четвертая часть твоей.
Верка брезгливо сморщилась. И тут же вспомнила проводницу последнего вагона. Нет, Верка не хотела быть на нее похожей, и, хоть мужик с голой ногой был ей уже не нужен и противен, Верка сочувственно покачала головой.
– Да, худой вы, худой. Грыжа мучает? – И полезла в сумку. Сверху лежала булочка, от которой она откусила дважды, и кусок печенки. Она сложила это себе на колени, снизу достала кошелек. – Нате, – сказала она и протянула полтинник.
Тот взял монету, кивнул и пошел дальше, а Верка, вздохнув, стала доедать булку и печенку. На этот раз она не торопилась. Автобус раньше чем через час прийти не мог. Она ела и думала, сколько на свете разных людей. Взять хотя бы ту же проводницу. Чего она скособочилась, глядя на Верку, чего? Какое у нее о себе такое мнение? А с людьми как разговаривает! Только что не матом! Туда она ехала, обратно – одно и то же: чаю не допросишься, сдачи не получишь, туалет только с одной стороны вагона открыт, а уж чтоб помыть там лишний раз – и не жди. Не нравится – не работай, а если работаешь, так хоть деньги оправдывай!
Потом этот немужик-нестарик. Это же надо! Что он нес? Да, считай, ничего! А стоял, ждал полтинника, ногой тряс. Противные мужики с грыжей, противные! Носятся они с ней, как с писаной торбой, Как еще этот не спустил штаны, не приказал ей свое сокровище. Бывало и так. Скажешь где-нибудь, мол, сестра я, гнойная, операционная, так и знай, прителепает какой-нибудь и начнет гордиться. И уже ни о чем с ним говорить нельзя, только одно: резать или не резать и много ли смертных случаев. И не верит, что никто ни разу не умер. Хотя Верка в такой момент всегда жалела об этом.
Или взять ту же Шурку. Живет в Москве. А что имеет? За очками морды не видно, а снимет их – вся согнется, скукожится. Утром кофе, вечером чай, а что в середине? Верка была у нее четыре дня, а кастрюли на плите не видела. И вообще кастрюли не видела. Верка представила себе кухонные полки в Шуркиной квартире, нет, не помнила она кастрюли. Думать о Шуркиной жизни было интересно, и Верка даже босоножки скинула, прилегла на лавку и, пока устраивалась поудобней, чуть не прозевала машину. А та, уже объехав автобусную, начала сворачивать на шоссе…
– Ой! Ой! Ой! – закричала Верка.
Кинулась босиком наперерез и вздохнула только тогда, когда грудью улеглась на горячо попыхивающий капот.
– Ой! Леонид Федорович! – В машине сидел почти ее сосед, забойщик центральной шахты Ленька Кузьменко, Леонид Федорович с тех пор, как его повесили на доску Почета.
Обхватив, сколько можно, передок машины, Верка с обожанием смотрела на важного от тесного воротничка Кузьменко.
– Вас прямо бог послал,– распевала она,– ну что б я тут делала без вас?