Случай в Кропоткинском переулке
Шрифт:
И вот примерно через месяц после прошлой кражи, преступник пришёл снова, однако на этот раз его сразу приметили и взяли с поличным, как только он полез через забор обратно. Он тут же сознался в совершении предыдущей кражи в гараже: «Думал, что в этом закуточке никогда никого не бывает, здесь всё скрыто от глаз. В прошлый раз всё так гладко прошло». Начальник службы безопасности посольства всплеснул от удивления руками: «Как вам удаётся ловить их?» И пошутил: «Вы, наверное, сами организуете всё это — и кражи, и немедленную поимку».
А сегодня задержали двух девушек, которые расклеивали листовки на щитах для театральных и эстрадных афиш. Девушкам было лет по шестнадцать — семнадцать. Виктор приметил их издалека, так как они вели себя настороженно,
— Что ж с ними будет? — спросил Виктор у Воронина, когда девушек увезли в машине. — Куда их повезли, Генка?
— Думаю, что в КГБ, — неуверенно предположил Воронин. — Это хоть несерьёзные, но всё же листовки.
— Тут ведь никакой антисоветчины нет, — Смеляков был взволнован. — Они же обе романтикой дышат. Ты прочитал, что в листовках было? Девчонкам просто хотелось поделиться мыслями, которые они где-то вычитали. Они надеялись, наверное, как-то по-хорошему растревожить людей, встряхнуть… Ты так не думаешь?
— Думаю… Да не беспокойся ты, Вить. Ничего с девчонками не случится. Гэбэшники ведь не олухи, всё прекрасно понимают.
— А ну как попадётся им какая-нибудь мразь, воспользуется своим служебным положением, запугает…
— И такое случается, — не стал спорить Воронин. — Уроды попадаются везде, от них никто не застрахован… Жаль, что уроды, у которых власть в руках, могут запросто жизнь человеческую сломать. Без всякой нужды, просто из сволочного желания проявить свою силу… Но тут уж… — Воронин развёл руками…
Вспомнив события минувшей ночи, Виктор вздохнул.
«Жаль девчонок… Хорошо, если обойдётся».
Он залил кипятком заварку, насыпанную прямо в чашку, и бросил туда два куска сахара. За окном медленно проявлялись сквозь туман очертания домов. Постепенно светлело.
Виктор неторопливо выпил чай. Спать по-прежнему не хотелось. Он долго сидел, задумчиво глядя в мутное окно, затем встал и, раздевшись, лёг в кровать. На тумбочке лежали три книги: «Письма к сыну» Честерфилда, «Последняя граница» Фаста и «Братья Карамазовы» Достоевского. Он взял Достоевского и открыл на заложенном месте, на сцене разговора Ивана с младшим братом Алёшей. «Не захочу я огорчить моего братишку, который три месяца глядел на меня в таком ожидании. Алёша, взгляни прямо: я ведь и сам точь-в-точь такой же маленький мальчик, как и ты, разве только вот не послушник. Ведь русские мальчики как до сих пор орудуют? Вот, например, здешний вонючий трактир, вот они и сходятся, засели в угол. Всю жизнь прежде не знали друг друга, а выйдут из трактира, сорок лет опять не будут знать друг друга. Ну и что ж, о чём они будут рассуждать, пока поймали минутку в трактире-то? О мировых вопросах, не иначе: есть ли Бог, есть ли бессмертие? А которые в Бога не веруют, ну те о социализме или об анархизме заговорят, о переделке всего человечества по новому штату, так ведь это один же чёрт выйдет, всё те же вопросы, только с другого конца. И множество, множество самых оригинальных русских мальчиков только и делают, что о вечных вопросах говорят у нас в наше время. Разве не так?»
Виктор задумался, окидывая мысленным взором своих товарищей и взвешивая, насколько написанные Достоевским слова соответствовали нынешнему положению дел.
«Да, как часто и с каким азартом мы с парнями включаемся в разговоры о мировых проблемах, об основах нравственности, о душе. Можно подумать, что нет для нас ничего насущнее, чем переустройство мира в лучшую сторону, и будто у нас есть какие-то инструменты для воплощения наших идей в жизнь… Не все, конечно, такие, не все. Взять хотя бы Андрюху Сытина, вот он всё больше о девках думает, для него нет ничего важнее и первостепеннее. Он вообще не способен говорить ни о чём другом — только женщины, только их ноги, только их попы. И кажется, что ничего-то не интересует его больше в этом мире, ни на что он не способен… А между тем, он же ещё в начале первого года службы в армии человека спас…»
Виктор вспомнил, как перед автобусом, который вёз их в казарму, перевернулся на перекрёстке «москвич» и по его корпусу побежала дрожащая жёлтая струйка огня. Водитель, вероятно, потерял сознание и не мог выбраться из «москвича». Автобус с солдатами едва успел остановиться, а Сытин уже раздвинул его тугие дверцы и выпрыгнул на проезжую часть. Пока все вертели головами и соображали, что делать, Андрей пролез, как ящерица, в перевёрнутую машину и уже тащил из неё неподвижное тело автолюбителя. Кто-то кричал ему: «Брось! Взорвёшься!». Кто-то ринулся помогать. А вечером Сытин как ни в чём не бывало привычно «травил» анекдоты, даже не вспомнив о своём поступке. Он не любил рассуждать и, пожалуй, не умел этого, его никогда не одолевали мысли о вечном, не беспокоили философские вопросы. Он просто жил. И жизнь его была полноценной.
Смеляков посмотрел на раскрытую книгу.
«Как удивительно перекликается эта сцена с сегодняшними ночными событиями, — подумал он, — молодёжь жаждет глубины жизни, не желает довольствоваться только поверхностными проявлениями. И если не находится в нашем быту возможности вершить великие дела, то пусть будут хотя бы глубокие рассуждения, которые могут лечь в основу нашей жизни… Девочки те хотели, чтобы люди вокруг них рассуждали и думали глубоко, но не нашли, к сожалению, ничего лучшего, чем расклеивать умные мысли поверх эстрадных афиш. А что ещё могли сделать две эти романтически настроенные идеалистки? Ораторствовать перед своими ровесницами, которым дела нет ни до каких философствований? Ну нет у них достойного окружения, не нашлось толковых людей рядом, только комсомольские карьеристы… Ну вот такой поганый сложился вокруг них коллектив. Бывает же такое? И придавило девчонок отчаянье. Решили идти революционным путём, листовками пробуждать в народе глубокомыслие… Смешно и грустно.»
Чуть слышно скрипнула входная дверь. Смеляков оторвал тяжёлую голову от подушки.
— Кто там?
— Это я, — отозвался мягкий женский голос.
— Кто? — он сел на кровати и отложил книгу.
В комнату бесшумно вошла Аули. Виктор похолодел от ужаса.
— Вот это номер! — голос его как-то невероятно засипел и почти исчез.
Аули была одета совсем по-летнему, в невесомую розовую блузку и розовую же юбку, колыхавшуюся при каждом шаге волнами воздушных складок.
— Ты не рад? — она приблизилась к Виктору, на ходу расстёгивая блузку.
— Я?! — голос Смелякова совсем пропал, но он продолжал говорить, выдавливая из себя шипящие звуки. — Да ты не понимаешь, что ты наделала! Меня расстреляют за такие дела!
— За какие? Что за дела? Я просто хочу любить тебя, а ты хочешь любить меня.
— Да нельзя мне! Нельзя!
Он вскочил с кровати и почувствовал, как пол накренился под его ногами. Аули взмахнула рукой, и одежда слетела с неё, превратившись в розовое облако. Тело девушки оказалось сразу очень близко, в одно мгновение заполонив собой всё пространство комнаты. Он услышал такой знакомый аромат её духов, почувствовал вкус её кожи на своих губах, хотя ещё не успел даже прикоснуться к ней.