Шрифт:
Издательство благодарит Banke, Goumen & Smirnova Literary Agency за содействие в приобретении прав
Редактор Ольга Виноградова
Издатель Павел Подкосов
Главный редактор Татьяна Соловьёва
Руководитель проекта Мария Ведюшкина
Ассистент редакции Мария Короченская
Художественное оформление и макет Юрий Буга
Корректор Юлия Сысоева
Компьютерная верстка Андрей Фоминов
Иллюстрация на обложке Артем Чернобровкин / Иллюстраторское агентство Bang! Bang!
Все
Копирование, воспроизведение и иное использование электронной книги, ее частей, фрагментов и элементов, выходящее за пределы частного использования в личных (некоммерческих) целях, без согласия правообладателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.
Глава 1
Почты не было.
– Может, завтра кто закинет. Если будет оказия. Может, послезавтра. Может, в среду, – пожал потемневшим от дождя плечом поручик Ельцов. Он не видел разницы, ибо не был влюблен.
Но Мурин, услышав это, чуть не расплакался от обиды и досады, поспешил отвернуться, сделал вид, что очень уж озабочен, как бы половчее пристроить повод. Шея коня была темной от дождя и пота, грива висела плетьми, шерсть набухла от влаги, а низкое свинцовое небо собиралось наддать еще. Они только что вернулись из объезда – искали французские дозоры (не нашли). Мурин провел по шее коня рукой, как бы отжимая, отряхнул брызги. Стряхнул брызги с кивера. Разозлился:
– Черт знает что такое! Свинство!
Он был зол сразу на все – на дождь, на грязь, на французов, на бестактного Ельцова, на лентяя курьера, который сваливал все почтовые мешки в штабе, чтобы они там дожидались, когда рак на горе свистнет. А пуще всего злился Мурин на Нину. Вот уж два месяца от нее не было ни листка. Что стоило послать хоть записку? Что за финты? Разозлился – но тут же подумал: а вдруг больна? Или вообще умерла. В Петербурге с его промозглым климатом, особенно осенью, это запросто: еще ночью весело скакала в душной бальной зале, утром озноб, а вечером – несут гроб. Сердце тут же тяжело застучало. Измученный и отупевший от усталости ум был готов верить во что угодно.
– Мурин, ты чего? – удивился Ельцов. – Ты куда?
Но Мурин уже снова лез в седло. Зад его взмолился о пощаде, казалось, там образовалась сплошная мозоль, твердая и красная, как у особого рода обезьян. Хотелось сползти и лечь прямо на землю. Мурин фыркнул, дал повод. Но Азамат, его конь, не сдвинулся ни на йоту, только покосился недоверчиво и жалобно: мол, серьезно? Мурину стало совестно перед верным товарищем.
– Ну пожалуйста, – взмолился.
Азамат вздохнул, почти как человек, которому поручили неприятное задание, исключительно зная его доброе сердце, и, чмокнув, вынул копыта из грязи, чтобы снова в нее погрузить, побрел обратно к размокшему руслу, называемому подмосковной дорогой. Мурин поклялся себе, что едва доедет до отряда Давыдова, выпросит для Азамата хоть клок сена, а как только доберется до штабного села, то и овса, сколько бы тот ни стоил.
Безлюдный осенний пейзаж расстилался, покуда хватало глаз. Ветер обрывал последние желтые листы. Березы казались особенно продрогшими, а редкие ели – особенно колючими. Мурин ехал и представлял себе Нину в гробу. Передернул плечами. «Чушь». Если рассудить… Уж такую новость кто-нибудь наверняка сообщил бы своему в полк, а этот
«То-то и оно, то-то и оно, прочел бы» – заворочались в ответ другие мысли: весь фокус в том, что было что прочесть. Письма из Петербурга в действующую армию шли регулярно с самого начала войны. Писали жены мужьям, матери сыновьям, невесты женихам, писали дедушки, друзья, тетушки, любовницы, кормилицы, студенты, братья, сестры, кузины, дядюшки, бывшие гувернеры и учителя русского языка. Строчили, корябали, выводили. Пересказывали сплетни, делились новостями, надеждами, тревогами, рассказывали о прочитанных романах и премьере «Дмитрия Донского» (при слове «отечество» зал вскочил в порыве, многие рыдали, несколько дам подчеркнуто упали в обморок). И только Нина не прислала и записки. Почему? Хороший вопрос. Ответа на него не было. Вернее, был, и даже очевидный, но такой, что Мурин не проехал и трех верст, как не только обсох, а даже и пылал от бешенства.
Только этим можно объяснить то, что случилось потом.
Сперва, правда, Мурин решил, что уснул дорогой и спит наяву.
Такое с ним случалось во время длинных маршей отступления, когда сутками не сходили на землю. Происходил этот сон наяву обычно так. Сперва седло под Муриным начинало как-то слишком уж раскачиваться. Будто лодка или колыбель. Мир качался в такт, но при этом запаздывал на четверть мига, как неуклюжий партнер в танце. Затем где-то в задней части головы как бы растягивалась черная ширма. И на ней начинали двигаться удивительно яркие цветные картины. По их слегка ядовитой яркости Мурин и понимал, что спит. Глаза его при этом были открыты, уставлены вперед. Но крупы лошадей и спины товарищей впереди, небо, затоптанные конницей поля, обгорелые остовы деревень скользили по его глазам, как по двум выпуклым стеклянным пуговицам. Только в самый первый раз, когда в голове вдруг расцвели лихорадочно-яркие видения, Мурин испугался, что спятил. Потом привык и уже спал с открытыми глазами запросто.
В этот раз он тоже сперва решил, что просто спит.
…Пам!
Никак выстрел? Голоса донеслись как сквозь воду. Голоса были русские, это точно. Мурин вскинул голову, обернулся, заметил за деревьями яркие пятна. Он еще не сообразил, что к чему, а Азамат уже направился туда, угадав желание всадника. Мурин едва успел пригнуться, проехав под ветками, холодные капли сорвались, окропили его. Он выехал на поляну. Краски – неожиданно яркие в серо-буром подмосковном лесу – заставили сердце екнуть. Синий всегда бьет по глазам в соседстве с белым, хоть и – как сейчас – замызганным. А уж после Бородина все французские мундиры заставляли екать сердце. Но сейчас эти французы не скакали, не орали, навострив сабли или пики, а на своих двоих стояли в ряд посреди поляны. Их плечи были сутуло опущены. Руки болтались, как пришитые. Пленные, понял Мурин. Его воспаленным от усталости и бессонницы глазам показалось, что красные детали на их воротниках и плечах шевелятся, как кипящее варенье. Все стояли, а один лежал. Пам!.. – и следующий синий француз осел, подогнув белые голени. Так же тихо кровь стала расползаться вокруг его головы. Затем Мурин увидел усача в растрепанных бакенбардах и с дымящимся пистолетом в руке. Тот деловито сунул пистолет ординарцу, взял из его рук другой, заряженный, перешел к следующему пленному. Приставил дуло к его виску. Пам!..
Мурин опять вздрогнул, и наконец тупость слетела с него. Скатился из седла:
– Ты что, падла, творишь!
(Как все юноши его круга, он был с пеленок воспитан французскими нянями и гувернерами, и как все – с начала войны весьма развил свой русский язык в общении с солдатами, хоть и не в том направлении, которое бы одобрил гувернер.)
Мурин сграбастал падлу-усача за грудки, встряхнул, притянул:
– Спятил? Пистолет! Сюда! Живо!
Усач и ухом не повел. С веселой наглостью изучал его лицо. Мурин видел собственное отражение в его глазах, ясных и светлых, совершенно спокойных. «Уж точно ли я не сплю?» – усомнился он и только тогда заметил остальных. Они стояли вокруг, глазели. Все в русском платье и заросшие, но оружие было армейским, выправка военной, а под космами на мордах можно было угадать усы и бакенбарды, как в одичавшем саду угадываются очертания когда-то стриженных садовником куртин. Партизаны, вспомнил Мурин новое слово.