Случайные связи
Шрифт:
Я уже упоминал еще об одной ее фантазии: ей казалось, будто за ней постоянно следят. Если не мать, так некое другое всепроникающее око. Или же прячущиеся за стенами мальчишки, ее ровесники, те, в кого она была влюблена в детстве, которые постоянно шпионят за ней и обсуждают ее. Поэтому она должна была постоянно соответствовать тому образу, к которому стремилась. Любое отступление было немыслимо. Таким образом выражалась ее требовательность к себе. И чувство вины перед целым миром.
В чем же Амели себя винила? Ее мать никогда не рассказывала ей о том, как она появилась на свет, но она прекрасно поняла, что ее отец не принадлежал к числу мужчин, стремящихся создать семью. После возвращения в Германию он много путешествовал, наверно, потому, что боялся оседлой
24.
С тех пор ей постоянно хотелось исчезнуть. Маленькой девочкой она почти не разговаривала, поэтому считалось, что она болезненно застенчива. Но с возрастом ее бессознательное желание исчезнуть приняло более тревожные формы: она практически перестала есть. Матери потребовалось некоторое время, чтобы понять, что ее дочь страдает потерей аппетита.
Глядя на свое отражение в зеркале, Амели с радостью отмечала, как постепенно приближается к небытию; скоро ее совсем не станет. Ощущение внутренней «пустоты» смешалось в ее сознании с понятиями чистоты и целомудрия: поглощать пищу означало «пачкать» себя окружающим миром, постоянно носить в себе чужую грязь. Иногда с ней случались головокружения, обмороки, приступы рассеянности, и это доставляло ей удовольствие.
Мать не понимала ее упорства и сперва не придавала этому значения, но затем чрезвычайно обеспокоилась. Она наконец нашла основание для своей мести. Врачи действительно уже поговаривали о госпитализации. И если кто и был тому виной, то, без сомнения, отсутствующий папа. Благодаря дочери у матери появлялась возможность удержать своего беглого мужа, «заперев» его в самой жалкой из темниц — в чувстве вины. При помощи дочери она сможет-таки самореализоваться: дочь сделает то, что не удалось ей.
Амели заболела и перестала ходить в школу. Она по-прежнему отказывалась от еды, сама толком не зная, чего пытается этим добиться. Да и добивалась ли она вообще чего-либо конкретного? Получилось так: ей просто не хотелось есть, и это нежелание стало элементом ее индивидуальности.
По вечерам она иногда писала письма самой себе, в которых оплакивала свое постепенное исчезновение. Ей никогда еще не доводилось испытывать таких сильных впечатлений. Именно тогда у нее вошло в привычку воображать свою смерть. Часто она предавалась подобным мечтаниям, лежа в кровати. И тогда ей становилось настолько грустно, что она засыпала. «Собственная смерть» стала для нее частью ритуала, обязательного для отхода ко сну. Она рыдала горючими слезами, представляя себя покойницей.
В декабре ее положили в больницу. Отец приехал в Париж, чтобы с ней увидеться. Попросил оставить их вдвоем, взял ее за руку, говорил с ней, просил бороться и остаться с ними. Амели не открывала глаз, но внимательно слушала все то, что он ей говорил, делая вид, что не слышит. Наконец-то она чувствовала себя мертвой, которую горько оплакивают. Что?! Так значит, достаточно просто не есть, чтобы папа снова был рядом?
25.
Тристан абсолютно невинным голосом заявил ей, что обедал с Николя, но ведь она видела его с девушкой в ресторане неподалеку от театра Одеон. Если он не признавался, значит, ему было что скрывать. Однако с чего бы ему скрывать этот обед, если он ничего не значил? Самым ужасным для нее было спокойствие, с которым он ей соврал. Как теперь она сможет понять, когда он ей врет, а когда говорит правду?
— С Николя?
— Да, мы были в «Магнолии».
Амели не решилась сказать ему, что видела его
В тот вечер они пошли в театр. Она не слышала ни единого слова из пьесы. Сегодня она уже даже не вспомнит ее названия. Амели грызли сомнения: ей бы разозлиться на него, уйти, быть может, оставить его совсем, а вместо этого, пренебрегая своим достоинством, она сидела с ним рядом, в зрительном зале, словно бы ничего не произошло. Злобу, которую она должна была бы выплеснуть на него, она направила против себя: она упрекала себя в том, что ей не хватило смелости уличить его во лжи, она чувствовала свою слабость, она воплощала собой все то, чего сама терпеть не могла, — и тогда она почувствовала глубокое отвращение к самой себе. У нее ужасно разболелся живот. Она встала и вышла из зала.
Час спустя Тристан сидел у ее изголовья, как когда-то отец, и спрашивал, почему она встала, почему уехала, не предупредив его. Она лишь ответила, что у нее заболел живот. Этот болезненный процесс самоуничтожения, начавшийся еще в детстве, — она сумеет довести его до логического конца. Ведь только смерть дарует ей власть.
26.
— Сегодня утром, — продолжила Амели, — пока ты спал, я пошла прогуляться и попыталась отыскать тот дом, который два лета подряд снимала моя тетя, но не нашла его…
Тристан смотрит, как она переодевается. Он растянулся на кровати и, повернув голову, любуется ею. Ее длинные ноги, ее нежная кожа, обнаженная часть плеча. Вечные символы.
Он думает о том, что она недавно сказала про гостевые комнаты. Хотел бы он жить с ней здесь, вдали от мира? К Парижу он испытывает чувство странной любви: его привлекает особая энергия этого города, позволяющая ежедневно надеяться на что-нибудь новенькое. Избавление? Он чувствует, что нуждается в этой суете подобно тому, как другие, чтобы развеяться, нуждаются в алкоголе.
Только что, когда тучи еще скрывали солнце, они взяли машину и немного проехались: Тристану хотелось посмотреть на скалы, что высятся к западу от Довиля. Ему всегда нравились пустынные скалы. И всегда, глядя на море, он ощущал головокружение и вместе с тем своеобразное притяжение, тайное желание прыгнуть, что в сущности одно и то же, поскольку прыгнуть — значит поддаться головокружению. Они прошлись по дорожке, идущей вдоль берега. Затем Амели пожелала вернуться. На какой-то момент Тристан остался один, лицом к лицу с пустынным морем, а сзади ветер шумел в ветвях деревьев. Он подумал о картинах Севера, на которых обычно изображался человек, одиноко стоящий на фоне бескрайних морских просторов. Амели ждала в машине. Он знал, что если и дальше останется стоять на берегу, то от созерцания природы вскоре перейдет к самосозерцанию, а этого он не хотел. В свои двадцать девять он уже чувствовал себя стариком. Для него это уже была старость, возраст компромиссов. Если рассматривать жизнь как процесс постепенного разрушения, то, по его ощущениям, все лучшее, то, чем он дорожил, осталось позади. У старости нет возраста. Он отворачивается от горизонта, от солнца, садится в машину и уезжает.
А теперь он лежит на большой кровати, смотрит на нее, на ее длинные ноги, нежную кожу, мечтает о ее ласках и слушает ее: загадочным образом откликаясь на его недавние размышления, Амели, переодеваясь, рассказывает ему, что этим утром, пока он спал, она пыталась отыскать дом своего детства, но не смогла его найти.
«Он исчез», — добавляет она с детской гримасой.
27.
Она говорит себе, что жизнь прекрасна не вопреки своему уродству, а вне зависимости от него, что в ней, как в романе, всегда таится скрытый смысл: чтобы до него добраться, недостаточно просто листать страницы, надо вникнуть в назойливость хитроумно повторяющихся словесных конструкций.