Шрифт:
РАССКАЗЫ
НА ПЕРЕВОЗЕ
Весна стояла дождливая, холодная. Перевозчик Иван Тихомиров простудился, долго пролежал в постели, и правление колхоза решило послать на перевоз Яшку Комарова, сына доярки Аксиньи: парень он рослый, смышленый, хотя немного с ленцой, и на перевозе ему будет работать нетрудно.
Когда Яшке сказали об этом, он обиделся:
— Что я, старик, что ли?
Но, подумав, все-таки согласился. Лето начиналось хорошее, ясное. Работы на реке немного, между делом можно загорать,
В километре от деревни к песчаной отмели приткнулись три толстых бревна, сбитые вместе железными скобами, — пристань. У пристани — колхозная лодка в две пары весел, хорошо высмоленная, с бортами, обведенными зеленой краской. Яшка критически осмотрел хозяйство, соорудил на берегу небольшой шалаш, на борту лодки написал белилами гордое название «Сокол» и стал перевозить пассажиров с одного берега Туломки на другой по таксе, установленной правлением, — по гривеннику с человека. Пассажиры приходили разные — колхозники, трактористы, представители из района. Иногда — гости, наезжающие в деревню на лето. Наплыв пассажиров был по утрам и вечерам, а днем Яшка редко брался за весла. Днем он сидел на бревнах, свесив босые ноги в воду и удил, а то лежал на песке с книжкой или варил уху в котелке, если попадалась рыба. В жару он прятался в шалаше опять же с книжкой, выставив наружу черные пятки. Он очень загорел. Зойка Кудеярова, колхозная почтальонша, за шоколадный цвет кожи, курчавые волосы, черные глаза и чуть приплюснутый нос прозвала его папуасом. Спецодеждой перевозчика были трусы. На груди на ремешке висел кожаный кошелек, куда Яшка собирал плату за перевоз. Деньги он сдавал в кассу колхоза.
Разные были пассажиры, но постоянными Яшка считал трех человек — почтальоншу Зойку, молочницу Марью Дьяконову и механика Володю Гая. Зойка ходила каждое утро в сельсовет за письмами и газетами, Марья ни свет ни заря торопилась в город на рынок, пораньше и подороже продать молоко. Гай ездил не каждый день и все больше на ремонтную станцию или на нефтебазу.
Первой на перевозе по утрам появлялась Марья. Шумно дыша и согнувшись под тяжестью бидонов, она торопливо семенила по сыпучему песку к лодке. Подобрав подол, краснея от усилий, она неуклюже перебиралась через борт, ставила бидоны на дощатый настил и кричала во всю мочь:
— Яшка-а!
Яшка недолюбливал Дьяконову и умышленно прятался в шалаше. Он молчал и выглядывал оттуда незаметно со злорадной ухмылкой. Марья, подождав минуту, заводила снова, уже ласковей:
— Яшенька-а, перевези, голубок!
Он не спеша вылезал из шалаша и небрежно бросал:
— Опять на базар? А косить сено кто за тебя будет?
— Всему свое время, Яшенька, — заискивающе отвечала Марья. — Буду и на покосе. Молочко-то ведь может скиснуть, а кислое кто возьмет? Поедем скорей, я тебе папиросочек привезу!
— Я некурящий.
— Ну, тогда леденцов.
— Не надо мне леденцов. Плати, что положено.
Марья надувала толстые губы и, озираясь по сторонам, доставала из кармана носовой платок. Зубами развязывала узелок и молча, с невинной улыбочкой протягивала деньги.
Навалившись на весла, Яшка рывком посылал лодку к берегу. Марья, приготовившаяся выходить, теряла равновесие и шлепалась на банку.
— Тише, милок! Ишь, силенки-то накопил! Ну, счастливого тебе плавания!
Взяв бидоны, она слоновьей походкой взбиралась на обрыв и скрывалась за ивняком.
Возвращалась Марья в полдень с пустыми бидонами и с авоськой, нагруженной покупками. Сев в лодку, принималась что-то жевать. Яшка старался на нее не смотреть и от угощения отказывался, требуя законную плату. Повторялась опять та же история с развязыванием узелка, с той лишь разницей, что на обратном пути этот узелок был побольше.
В числе постоянных пассажиров Марья, впрочем, числилась недолго. Однажды вечером на перевоз пришел бригадир Савельев и спросил:
— Дьяконова каждый день в город ездит?
— Ездит, — ответил Яшка.
— А ты не перевози. Время сенокосное, рабочих рук нехватка, а ее днем с огнем не сыщешь…
— Как же не перевозить? Перевоз для всех, — неуверенно ответил Яшка. — Она платит.
— Ну и что, что платит? Дело не в этом. Дело в трудовой дисциплине.
— Ладно, — сказал Яшка.
На другой день он не вылез из шалаша. Марья покричала и решила заглянуть в шалаш. Яшка притворился спящим. Она нетерпеливо потрясла его за ногу:
— Яшенька, перевези!
— Для тебя перевоз закрыт. Иди по мосту.
— Как это так, милок?
— А так. Надо работать, а не в город шастать. Перевозить не буду. Мне дано такое распоряжение.
— А кто же тебе дал такое распоряжение?
Яшка молчал.
— Я же плачу за перевоз.
— Дело не в этом.
— Тогда в чем дело?
— В трудовой дисциплине! — Яшка повторил слова Савельева.
— Чего это ты о дисциплине запел, а? — рассердилась Марья. — Сам, гляди-ко, спит в шалаше среди рабочего дня, перевоза не допросишься. А других упрекает. Видали, каков гусенок! Из молодых да ранний!
Она так ничего и не добилась и вернулась в деревню. По мосту идти было далеко — километров пять.
Впрочем, Марья придумала выход и стала посылать на рынок свою дочь Нинку. Худенькая, с лисьим остроносым личиком, Нинка по утрам тащила тяжелые бидоны. Яшка спрашивал:
— Что мать делает?
Нинка неизменно отвечала:
— На покосе.
Тогда он перевозил Нинку, говорил ей:
— Совести у нее нет. Эксплуатирует малолетних!
Нинка молча вылезала из лодки и с усилием поднималась на обрыв. Худенькие икры на тощих ногах напрягались до предела. Яшка хмурился и помогал ей. Нинка тоненьким голоском говорила:
— Спасибо, Яша.
Совсем другим человеком была Зойка Кудеярова. Тонкая, стройная, в легком ситцевом платье, с русыми косичками, она кричала Яшке еще издалека:
— Моторист, заводи-и-и!
Яшка не заставлял себя ждать: почту надо доставить вовремя. Он, громыхая цепью, отвязывал лодку, придерживал ее, пока Зойка перемахнет через борт, и быстро работал веслами, поглядывая на почтальоншу открыто и улыбчиво. Зойка клала на колени пустую сумку и, свесив руку за борт, иногда, озорничая, брызгала на Яшку водой. Тогда он, приподняв весло, слегка чиркал им по воде, обдавая шаловливую девушку ответным каскадом брызг. Потом Зойка сообразила и стала садиться ближе к середине лодки, и Яшкин удар веслом приходился впустую.