Случайный вальс: Рассказы. Зарисовки
Шрифт:
Так это был только сон! Красивый, радостный сон. Жалко… Катюша повернулась на другой бок и прислушалась. Ей почудился отдаленный рокот автомобильного мотора. Опять по дороге шла машина? Катюша порывисто откинула одеяло и в одной рубашке, теплая со сна, на цыпочках выскочила в кухню. Прильнула к окошку и стала быстро-быстро царапать ногтем иней. Потом подышала на стекло, и иней подтаял. В образовавшийся просвет Катюша увидела, как по дороге, ослепив ее светом фар, прошла темная громада грузовика.
Грузовик прошел без остановки. В избе полыхнул молнией голубой огонь, на столе пробрякали
Луна теперь ушла куда-то в сторону. Облака в небе рассеялись, снегопад прекратился. В незамёрзшее стекло форточки заглядывали звезды, подмигивая Катюше. Она стала смотреть на них, и вдруг ей показалось, что несколько маленьких звездочек прыгнуло на одеяло, заплясало по обнаженным рукам, по лицу. Ей даже послышался чуть уловимый шорох от их движения. Катя закрыла глаза и… уснула под шорохи маленьких звезд.
1970 г.
ВРЕМЯ СПЛАВА
Снег таял быстро, и сплавная река Хмелевка всё больше напитывала водой серый ноздреватый лёд. Сплавщики следили за нею и выжидали удобный момент для сброса древесины в воду.
Лесопункт Хмельники приткнулся к реке в ее нижнем течении, где разлив бывал особенно широк, и поэтому сплав тут начинался позже, чем в верховьях. Там вода убывала быстро, и со сбросом бревен торопились и в Марьине, и в Родниках, и в Осиноватом.
Начальник лесопункта Тимофей Тимофеевич Кондаков часто выходил к реке, подолгу глядел на лёд, на берега с громоздкими штабелями, уложенными за долгую зиму.
В эти дни единственным средством связи Кондакова с внешним миром был телефонный аппарат. Ни пеший, ни конный не могли по распутице добраться до поселка. Уполномоченный по сплаву леспромхозовский инженер по технике безопасности Снетков прибыл сюда еще по санному пути с запасом белья и сигарет и отсиживался в Хмельниках до конца сплава.
Кондаков вызывал по телефону верхние лесопункты и, получив обстоятельную информацию о поведении реки, ожидал звонка директора. Директор леспромхоза Перминов каждое утро гудел в трубку:
— Здравствуй, Кондаков! Как дела?
Кондаков прикрывал рукой микрофон, словно опасаясь рассыпать звуки собственного голоса, и в ответ тоже гудел:
— Вода прибывает мало. Через недельку, если погода не изменится, думаю, начнем.
— Ты очумел? — возмущался Перминов. — Ты хочешь сорвать мне сплав? Разбирай штабеля!
— Рано, товарищ директор. Время придет — не: упустим. Вот и товарищ Снетков тоже знает обстановку.
— Давай Снеткова!
Кондаков подмигивал уполномоченному и совал ему теплую трубку:
— Проинформируй начальство.
Снетков говорил спокойно, обстоятельно:
— Уровень воды метр двадцать. Подвижки льда нет. В лесу снегу по пояс. Видимо, надо подождать.
— Спелись вы там с Кондаковым! Ну, смотрите! — предостерегал директор, и голос его обрывался.
Снетков — приземистый толстый человек с румяным лицом и холодными голубыми глазами, совал руки в карманы плаща и, открывая дверь, бросал на ходу:
— Пошел питаться.
Он открывал дверь, толкая ее боком, и закрывал с другой стороны ударом ноги: лень было вынимать руки из карманов.
Кондаков вставал из-за стола — высокий, чуть ли не под самый потолок, с крупным лицом, большерукий, — медвежьей поступью шел в бухгалтерию, а потом тоже отправлялся завтракать.
Тимофей Тимофеевич прожил в Хмельниках больше тридцати лет. Со времени организации лесопункта он не расставался с этим поселком, домишки которого выбежали из дремучего леса и остановились на берегу, как бы боясь замочить в воде ноги. Начинал Кондаков вальщиком леса с лучковкой, а потом орудовал бензомоторной пилой. На его глазах друг друга сменяли сезонные лошадки с волокушами и подсанками, трелёвочные, гусеничные трактора и автомобили. Менялась и технология: от сквозных бригад переходили к комплексным, потом освоили и забыли цикличный метод, затем валили и раскряжевывали лес малыми комплексными бригадами… Одно, устарев, уходило в прошлое, другое являлось на смену, и за всем Тимофей Тимофеевич успевал.
В Хмельниках Кондаков женился на Тасе Ивушкиной — красивой черноглазой обрубщице сучьев, приехавшей из-под Новгорода. Построил добротный дом с резными наличниками и жестяным петухом на коньке, вырастил шестерых сыновей. Сыновья выучились и разъехались по белу свету. Осталась одна дочурка, школьница Людмила.
У порога Тимофей Тимофеевич старательно вытер ноги о половичок, разделся и пригладил широкой пятерней рыжеватые волосы. Людмила собиралась в школу. У дочери — русая толстая коса, серые, как у отца, спокойные глаза. Дожевывая что-то, она торопливо сунула портфель книжки и побежала. Отец загрохотал вдогонку:
— А харчи-то забыла! Эй, Людка!
Людмила возвратилась из сеней, схватила сверток с завтраком и исчезла.
Из комнаты выплыла Таисья Никаноровна, неизменная любовь Кондакова, его жена и хозяйка. Маленькая, ладная, в цветном халатике, еще довольно миловидная, она несла сковородку с глазуньей. На сковородке по-гусиному зло шипело сало. Кондаков кивнул в сторону только что убежавшей дочери:
— Рассеянная! Вся в тебя.
— Вся в меня? А не в тебя ли? Ты сам такой рассеянный, такой непутевый, что ни в сказке сказать, ни пером описать! Что, неправда? Папиросы оставил на тумбочке. Там, поди, стрелял у своих конторских? Платочек тебе приготовила — забыл. Нос кулаком утирал? Умывался — мыло в таз уронил. Курам ячменя не насыпал! Что, неправда? И дверь не закрыл. Кот — на стол и в кринку с молоком. Испоганил молоко. Вот ты какой рассеянный! А еще говоришь…
Тимофей Тимофеевич замахал руками с виноватой улыбкой:
— Ну, ладно. Высказалась?
— Высказалась.
Таисья Никаноровна налила стакан чаю. Он был густой и крепкий, и в нем золотисто поблескивала ложечка.
— А в магазине кофты продавали пуховые. Купил бы! Мне страсть как нравятся! — Таисья Никаноровна пододвинула мужу вазу с вареньем.
— Мне недосуг. Купи сама.
— Придется самой. Да и что ты в покупках смыслишь? Туфли принес на номер больше, обменять пришлось. Духи на Восьмое марта продавец-плут тебе всучил лежалые. Настоящего запаху нет, выдохся.