Случайный вальс: Рассказы. Зарисовки
Шрифт:
«И.С. Никитин» подходил к причалу не без шика. Как бы поддразнивая каргополов, столпившихся на пристани, он спускался вниз по реке, словно пристань его не интересовала, а потом вдруг делал крутой вираж и, описав дугу, подваливал к дебаркадеру правым бортом.
Матросы крепили причальные концы за тумбы, подавали трап, и на пристань сходила пестрая гомонящая толпа пассажиров.
Нам, мальчишкам, пароход казался живым и добрым существом, и мы всегда поджидали его, дежуря с удочками на дебаркадере.
На пароходе привозили среди прочих грузов большие
Трюмы и палуба парохода были небольшими, и он не справлялся в полной мере с доставкой грузов на зиму в заозёрные деревни и лесозаготовительные пункты.
К нему прицепляли на буксир баржи. С одной-двумя пузатыми и неповоротливыми баржами «И. С. Никитин» шёл медленно, его машина работала напряжённо, и плицы колес поднимали целые фонтаны брызг.
Баржи строились на берегу, неподалеку от пристани, рядом со старыми торговыми каменными рядами. Плотники собирали сперва плоское днище, наращивали в носу и в корме штевневые брусья, затем ставили шпангоуты и принимались за обшивку бортов. Это была целая судостроительная верфь. На высокие козлы рабочие накатывали по наклонным слегам бревна и принимались распиливать их на тёс. Один пильщик стоял наверху, другой внизу, и широкой и длинной «маховой» продольной пилой они разрезали бревна вдоль по линиям, отбитым шнуром, натертым древесным углём. Пила со звоном ходила вниз и вверх, пильщик, стоявший внизу, щурил глаза и потряхивал головой, потому что встречный ветер кидал опилки ему в лицо… На ветру пузырились рубахи, лица у пильщиков были медно-красными от солнца и ветра.
А рядом плотники обтёсывали топорами бревна, превращая их в брусья. Они стояли над бревном, широко расставив ноги, и быстро и ловко отсекали топорами широкую, тяжёлую, пахнущую смолкой щепу.
Когда баржа была готова, её хорошенько конопатили и смолили днище. Она некоторое время стояла на берегу, чтобы смола впиталась и высохла, а потом ее спускали на воду. И на воде она некоторое время «выстаивалась», чтобы днище чуточку «забухло», а потом, проверив, нет ли течи, уводили баржу под погрузку.
В летнюю пору близ берега, неподалеку от садика Христорождественского собора, устанавливали купальню. К ней вел мостик из крепко сбитых плотов. В купальне имелся деревянный «бассейн» — дощатый ящик, его по мере того как вода в реке убывала после половодья, опускали глубже. Этот ящик именовался «лягушатником». В нём купались дети, часто вместе с матерями, и те из взрослых каргополов, кто не умел плавать. Все остальные купались снаружи, с плотов, ныряя в глубину реки без опаски.
В жаркие дни, особенно вечерами, когда кончался рабочий день, в купальне всегда было много народа.
Каргополы, можно сказать, жили, да и сейчас живут, своей рекой. Здесь, конечно, много заядлых рыбаков. Рыбачат не только в реке, а и на озере Лача. Там славились глубокие рыбные места у Ольского мыса. Ходили туда на веслах и с парусами. Когда есть попутный ветер — ставили парус, а нет — брались за вёсла. Мы, мальчишки, часто отправлялись на рыбалку на озеро на смолёных вёсельных лодках. Моторов тогда не было и в помине, и ничто не нарушало тишину и спокойствие вод. Мы набивали себе в таких плаваньях большие бугорчатые мозоли на ладонях, зато получали огромное удовольствие от рыбалки, уезжая из дома на целую ночь. Непрерывная гребля на расстояние почти в пять километров до ближних Буераков закаляла подростков, развивала мышцы получше всякой гимнастики.
Вдвоём с Петей Карякиным мы добирались на лодке до озера еще засветло, чтобы захватить «вечорку» — вечернюю зарю, и, не сворачивая к берегу, ставили продольники на глубоком месте близ фарватера. Один, сидя в корме, опускал шнур с крючками на поводках с наживкой обыкновенными дождевыми червями в воду, другой, направив лодку вниз по течению, тихонько работал вёслами, удерживая её в нужном направлении.
На озере спокойно, изредка только кто-нибудь пройдёт на лодке мимо нас дальше, к своим, облюбованным для лова местам. Тёплый и ласковый юго-западный ветер гонит по поверхности небольшие зыбкие волны, они упруго и мягко покачивают лодку, плещутся о борта.
Шнур кончился, берём буёк с камнем, который заменяет якорек, привязываем к грузу конец продольника и опускаем снасть в воду. Буёк — небольшой тонкий шест — становится торчком. Мы отплываем к берегу, к зарослям камыша, и тут, став на якорь, ловим на удочки. Вскоре начинается клёв, попадаются окуни, подъязки, плотва. Будет из чего сварить уху у костра.
Солнце опускается всё ниже, озеро почти совсем затихает. Уже и ветер улегся за дальним леском на берегу. Волны нет. Поверхность воды становится зеркально-гладкой и чистой. Лишь на фарватере, отмеченном судоходными буями, стелется мелкая синяя рябь.
Солнце опустилось за лес на противоположном берегу, и разгорелась широкая, вполнеба заря. Я невольно залюбовался ею, тем, как она подсвечивает снизу; кромки облаков, и они кажутся прозрачно-золотистыми, как раскалённый в горне металл. И будто от этих золотистых кромок сыплются искорки. Но это — игра света на закате. Вдали на поверхности озера появляются вьюнки, слышатся всплески. Это щука гоняется за добычей перед тем как уйти спать…
Я забыл о своей удочке. Петя вдруг выводит меня из оцепенения:
— Да тащи! Клюнуло!
Я, спохватившись, дёрнул удочку. Из воды упруго вынырнул на крючке крупный подъязок и, сорвавшись, шлёпнулся в воду. Жаль…
Петя смеется, а мне не до смеха.
Постепенно темнеет. В небе, в стороне, противоположной закатной, появляется луна. Она еще тонка, бледна и кажется насквозь прозрачной. Один ее краешек как бы подплавлен, нерезок. Мы снимаемся с якоря и плывём к берегу, где на поляне стоит стог сена. Петя снимает сапоги и, разувшись, подтягивает лодку по отмели поближе к кромке берега, на которой лежат вороха прошлогоднего сухого тростника. Тростник хрустит под ногами, он нанесён вешним половодьем.