Слуга Галилея

Абакумов Александр

– Хорошо, что ты не опоздал, Козимо. Это говорит в твою пользу. Любознательность, внимательный взгляд, а в добавок ко всему – ты ещё и обязателен… Мне кажется, тебе хочется к этому ещё что-то добавить? – он улыбнулся своей шутке.

– Я хочу пожелать синьору и его дому благословений с небес! – вспоминая науку тёти Серафины, я сделал шаг назад и учтиво поклонился. Мартинелли почему-то ухватился за эти мои слова:

– Как ты говоришь? «Благословений с небес?» Ну, если ты ещё и пророком окажешься, тогда тебе вообще цены не будет. Впрочем, с пророчествами повременим, а не то удостоимся чести беседовать с некими чёрными братьями из подвалов башни, что на площади. Ну, теми, что повсюду крамолу ищут… Впрочем, об этом после…

Он поднялся с кресла и дважды обошёл вокруг меня. Мне было неприятно, что меня рассматривают столь пристально, но последствия это имело весьма быстрые и замечательные.

– Козимо, – начал серьёзный разговор синьор Мартинелли, – мне нужен помощник,

нет, не по хозяйству, с этим прекрасно справляются и другие. Помогать нужно в моих научных трудах, это очень непросто, здесь нужен особый склад ума, и, судя по тому, что я в тебе наблюдаю, у нас может получиться. Не скрою, ты не первый, кто брался за это дело, но увы! – всем им в итоге пришлось меня покинуть. И умение было, и усердие налицо, но не было в них моего отражения, что ли… Не понимаешь? Жаль. Ну, ладно, пока вот что скажу тебе: во-первых, не бойся. Во-вторых, будь самим собой. И в третьих, спрашивай – это не стыдно, стыдно не знать. Через неделю я надеюсь увидеть понимание в твоих глазах, и буду очень рад, если это случится. Ты, конечно же, неграмотен?

– Синьор, я немного читаю по латыни. Писание…, Деяния апостольские… Муж моей тётки Серафины, хромец Клаудио учит меня, говорит, что это для души полезно.

– Да, ну! Вот даже как! – видно было, что Мартинелли искренне обрадовался. – Тогда, тем более!

Возможно он имел в виду что-то поважнее, но мне понравилось, что призван был тотчас Лука, и он сразу же явился, словно стоял за дверью. Велено ему было найти для меня приличную одежду, но прежде отвести на кухню, где меня следует отмыть и накормить. Мыться горячей водой второй раз за день, это было немыслимо. А уж сытно поесть – я забыл когда это случилось в последний раз. Затем мне должны были показать где я буду спать и держать свои вещи. Служба моя начнётся на заре следующего дня… Тётя Серафина, сильна твоя молитва!

С пониманием воспринял синьор Мартинелли мою просьбу побывать дома и не прошло нескольких часов после нашей с ним беседы, как я, очень собой довольный, уже обнимал свою тётушку. Дорогая моя Серафина, поминутно поминая имя Господне, суетилась, всплескивала руками и не знала, куда меня посадить. Наконец, поместив меня за столом на почётное место (её Клаудио зачем-то отправился к приятелю) и вручив мне горячую лепёшку, она уселась напротив и, подперев щёку рукой, не могла на меня насмотреться, будто видела впервые:

– Значит, сразу же накормили тебя? А кто там у них главный на кухне? Нет, не знаю таких… А как зовут уважаемую супругу твоего хозяина? Детки у них есть?

Я рассказал ей всё что знал о семье Мартинелли, хотя казалось, что можно знать о доме, где пробыл столь недолго? Начал я с главного. Донна Кьяра – таково было имя супруги моего хозяина. Мне даже удалось её увидеть. Произошло это случайно – Лука, провожая меня, склонился в поклоне перед красивой дамой, шедшей по двору нам навстречу. За ней плёлся хмурый подросток, лет примерно моих, а следом едва поспевали, взявшись за руки, две милые девчушки. Величественная синьора приветливо кивнула Луке, тот незаметно подал мне знак, и я тоже поклонился, приложив руку к груди. Он же и рассказал мне затем кто она такая, красочными словами описывая благородство и достоинства своей хозяйки. Имя печального её сына оказалось Доменико, а вот как зовут двух маленьких дочек донны Кьяры я не запомнил. Серафина моя огорчилась, покачала головой, но я пообещал ей всё разузнать получше, ибо понимал – нет ничего интереснее и важнее для наших женщин, чем знать во всех подробностях как поживают дети родных, знакомых и соседей. На прощание добрая моя тётка подарила мне маленькое деревянное распятие, хранимое ею на самом дне её большого сундука. Наверное, много значило оно для неё, я видел как долго прижимала она к сердцу эту святую вещь, и, закрыв глаза, шептала молитву. Честно скажу, в тот момент я очень проникся этим её чувством и решил, что буду беречь её подарок, пуще прочих своих вещей. Успокоив родню и пообещав не пропадать, с лёгким сердцем возвращался я на улицу Розы.

В доме Мартинелли меня провели в крохотную комнату, где поместился лишь сундук без замка, да колченогая лавка. Невысокое окно давало мало света, но я и не надеялся на частый дневной отдых. На сундуке, где мне предстояло спать, увидел я что-то похожее на большой мешок, набитый соломой, и ветхое одеяло, которое я в потёмках принял за попону для лошадей. Огарок свечи в подсвечнике стоял на одном конце лавки, глиняная кружка на противоположном. Так вот, оказывается, где жили мои неудачливые предшественники! Я стоял в дверях, рассматривая своё жильё, затем сделал несколько медленных шагов вперёд и водрузил над будущим своим изголовьем подарок моей Серафины – тёмного дерева распятие. Похоже, что и в самом деле оно на многое способно – пыльная и серая, комната вдруг ожила, как будто нас стало трое – и я, и тётя, и наш с ней Господь. Удивительный день заканчивался. Я сходил на двор наполнить водой глиняную кружку и очень скоро уснул под потрёпанным одеялом на старом мешке со слежавшейся соломой. Спокойной ночи, Козимо!

Житие с пауками

Нет

нужды рассказывать о том, что рано утром вручили мне на кухне и хлеб, и сыр, и молоко. Добродушная повариха потрепала меня по волосам, отчего я едва не прослезился, вспомнив дом, который покинул. Как они там? И видимо, продолжало работать тётушкино благословение, так как голос Томазо Мартинелли призвал меня к себе откуда-то сверху, из хозяйских покоев, а мне показалось, что с небес. Робея, ещё как робея, вошёл я снова в ту самую комнату, где вчера звездочёт впервые беседовал со мной. Странный вид имел он в этот ранний час. Так выглядят люди, которые не спали всю ночь – волосы не убраны и не причёсаны, глаза усталые, красноватые, словно он тёр их долго кулаками. Кресло, где он сидел, стояло у открытого окна, утренняя прохлада прямо лилась оттуда, и что-то удивительное, похожее на паука, находилось рядом, стоя на трёх деревянных ногах и указывая на небо за окном тонкой, деревянной же рукой. Повсюду были разбросаны листы бумаги, в которых многое из написанного было перечёркнуто, оплывшие свечи на столе были давно потушены и тоже выглядели очень устало.

– Вот это и есть моя работа, Козимо. Не пугайся, такое ты будешь видеть часто. Сегодня я, как видно, перетрудился, но должен успеть кое-что тебе рассказать, дать указания. То, что ты видишь у окна называется телескоп. Не трогай его без меня. О, это вещь волшебная! – Лицо Мартинелли вдруг стало оживать, голос его окреп. При слове «волшебная» мне тотчас вспомнились крики колдуна и языки пламени у круглой башни, я напрягся, но продолжал слушать.

– Осмотрись здесь, аккуратно собери всё это (он кивнул на множество бумаг, гусиные перья, что были в работе всю ночь, книги и предметы, назначения которых я не знал). Чертежи, знаешь, что это такое? – вот эти, где начертаны всякие линии, прямые и кривые – отбери и сложи отдельно. Книги поставь на полки, и постарайся определить их на места, где они стояли прежде, ориентируйся по названиям, ты ведь немного читаешь на латыни? Ну и дальше, по мелочи: поменяй свечи, убери мусор… Но телескоп! – он поднял указательный палец, и то ли погрозил им, то ли указал на небо, а затем уже тихим голосом произнёс – … мне нужно отдохнуть…, вечером поговорим.

Лука помог ему подняться и увёл, бережно поддерживая под локоть. Непонятным остался последний жест странного звездочёта, и я на всякий случай держался подальше от волшебного деревянного паука, стараясь на него даже не смотреть.

Прекрасный хаос в комнате Томазо Мартинелли был похож на бурное море. Оглядевшись, я совершенно растерялся, столько вокруг было непонятного! Да, неуверенность – плохой помощник, вяжет по рукам и ногам, даже дыхание перехватывает. Но откуда-то изнутри вдруг еле слышно кто-то обратился ко мне, и почему-то голосом тёти Серафины:

– Козимо, мальчик мой, ведь ничего страшного не происходит. Просто начни делать хоть что-то, а там будет видно.

И начал я, понятное дело, с книг и бумаг, разбросанных по полу. Ну, вы же понимаете, не мог я даже случайно попрать книгу ногой, ещё вчера так неосторожно вступившей на рынке в коровье дерьмо… Поэтому очень скоро бумаги и книги оказались собраны и перенесены на стол, где мне и предстояло их разобрать. Чертежи (это там, где прямые и кривые линии) – в одну сторону, прочие записи – в другую. Волей-неволей взгляд мой упирался в эти тексты, где очень многие латинские слова были непонятны, а целые фразы написаны неразборчиво и как бы в спешке. Кляксы, сокращения и даже смешные, как мне тогда казалось, ошибки… Тексты на родном языке уверенности не прибавили, всё та же научная заумь, как любит выражаться уже известный вам муж моей тётки Клаудио. С некоторым трепетом брал я в руки эти листы, удивляясь неизвестным мне тайнам волшебной науки. Затем настал черёд и книгам. Я позволил себе взглянуть за их тяжёлые обложки, здесь было ещё интереснее. Названия, написанные на латыни, читались очень красиво. Вот, например «De Revolutionibus Orbium Coelesium»… , что я перевёл как «О вращении небес» некоего Николая Коперника, или как было написано большими буквами на первом листе: Nicolai Copernici. Перевернув несколько страниц, я поразился тому, что многие слова и даже строки были густо замазаны черной краской, а на некоторых страницах текст был вымаран целиком. Впрочем, в других книгах ничего подобного не было. Я вытер с них пыль и, немного помедлив, нашёл место для каждой на прогибающихся под их тяжестью полках в массивных, деревянных шкафах. Пока я занимался бумагами синьора Мартинелли, знакомое чувство голода на время отступило, но покончив с основной массой дел, стало понятно, что пора бы перекусить. В доме Мартинелли «перекусить» для нас, слуг, означало собраться на кухне за общим столом и получить пищу самую простую, но обильную – всё те же хлеб и сыр, а в добавок варёные овощи с зеленью, немного подсоленные, политые прекрасным оливковым маслом – настоящий пир. Мне объяснили, что в воскресенье, если дело происходит не в пост (с этим строго) каждому полагается ещё и по кусочку мяса, и что опаздывать к столу не в моих интересах. Сиеста всеми приветствуется, но мне показалось, что Томазо Мартинелли видит меня не обычным слугой, а помощником, живущим по его особому распорядку.