Слуга злодея
Шрифт:
— Благочестивая госпожа, — обратился он к Фетинье, — принцесса берегов турецких, пускай чресла твои приветы русские примут.
С сими словами он отставил свой таз и, схватив деревянный ушат, водой наполненный, разом окатил Фетинью.
О, землетрясение в городе Лиссабоне, коим великая португальская столица была разрушена и волны от коего сотрясли берега американские, только ты можешь сравниться с гневом северной красавицы, беспричинно потревоженной! Фетинья вскочила и опрокинула на Вертухина пустой медный таз, так что днище его торкнулось о голову господина императорского дознавателя со всей силою.
В ушах Вертухина поплыли колокольные звоны. Он сел рядом с Фетиньей, и сделалась у него в голове такая теснота, что он забыл, кто он и зачем сюда пришел.
Опомнясь наконец, он увидал картину, от коей опять едва не впал в беспамятство. Лицо и руки Фетиньи от краски, сошедшей с наброшенной на нее занавески, стали лазоревыми, как его санкт-петербургский кафтан, и только ладони были белы, чисто, как у арапа. Какова же она должна быть под злосчастной занавескою, нечестиво облепившей ее?!
Но кто же склонился над ее лазоревыми чреслами? Ведь это не Лазаревич, не Калентьев, не Рафаил и даже не Яков Срамослов, а кто же?
То была Варвара Веселая, немытая, худая и корявая, как ольховый сухостой!
Припав своим незначительным телом к роскошествам турчанки, Варвара Веселая нагнула голову, заглядывая в ее лицо, расписанное синими цветами. Руки ее, шершавые от подлой работы на огороде, срамно гладили поясницу прекрасноокой. И добронравная турчанка не сопротивлялась, но вся в умилении распустилась.
Никто не обращал на них внимания. Домна, расползаясь от жары, шарила вокруг себя в поисках третьей скамьи. Служки лежали пластом на полу, спасаясь от угара и готовясь к тяжкой работе. Яков Срамослов, намылив шерстяную спину Рафаила, терся о нее, как о вехотку, и постанывал от удовольствия. Калентьев и Кузьма мерялись грозовыми стрелами, из их опьянелых глаз летящими.
Вертухин готов был наброситься на Варвару Веселую с кулаками, но в сей момент Домна подставила под себя еще одну скамью и села посреди бани, как обоз, развернутый гололедом поперек дороги.
Лазаревич, расправив на полке Белобородова, стегал его можжевеловыми терниями так, что разбойник вскрикивал.
— Да ломит ли тебе кости от мороза? — спрашивал Лазаревич, выливая на каменку ковшик кваса.
— Нет, уже не ломит! Но мочи больше нету!
— Терпи! — и Лазаревич принялся тереть его крапивою, а потом хлестать картофельным кустом.
От картофельных яблок, кои сидели в ботве, у Белобородова пошли синяки и шишки. Лечение Лазаревича сделало Белобородова сначала малиновым, потом зеленым, потом фиолетовым, потом все эти цвета смешались, и он превратился в черта из ямы под полком.
«Вот славная пара, — подумал Вертухин, оглядываясь на Белобородова, потом на Фетинью, — синяя роза и атаман с зелеными ушами!»
Крепка старинная русская баня! Она повернет вам голову так, что ее похмелье поутру и ведром рассола не выбьешь. Она распарит вас так, что не только мороза, но и кипятку не почувствуете. Она из черта сделает человека и черта — из человека. В ее забористых испарениях нет нужды говорить о счастии — оно приобретается здесь в одну минуту.
Кузьма сомлел первым, и служки, схватив его за ноги как человека нестоящего, потащили в предбанник, будто ржаной сноп. Голова Кузьмы со звоном колотилась о тазы.
Не то они сделали с турецкой богинею. Один поднял было ее на руки, да сломленный тяжестью и невыносимой красотой сел у порога. В сей несчастный момент подхватил ее другой и вынес таки на воздух, положив рядом с Кузьмой.
Калентьев, шатаясь, выбрел сам.
Остались в бане Варвара Веселая, Домна, могучая, как Билимбаевский завод, и Лазаревич, уже час как зверствовавший над Белобородовым.
Да еще Вертухин.
Но где же Вертухин?
А он залез под самый большой из тазов и притаился. Это был его новый вымысел. Здесь, под медным тазом, он должен ждать того, чего не добился ранее.
От пола тянуло прохладою, а таз был просторен, как кибитка. В этом уюте мысли Вертухина опять улетели к Айгуль.
«Айгуль, ты моя, Айгуль, все мечты мои о тебе, как мечты о России, единственной и несравненной. Императрица моих снов, невеста моего великого одиночества, вить служение женщине и служение отечеству суть одно и то же. Так когда же я соединю две половины одной моей страсти, жаром сердца моего обогрею да слугою стану той, кою люблю безмерно? Видишь ли ты, как обожание мое простирается чрез горы, степи и моря русские до города Константинополя, где хрустальные твои ножки по тихим каменным ступеням ходят, а в прекрасные твои очи дали голубые проливаются?
А служу я, бесценная Айгуль, пока одному лишь злодею, который воскресшим мужем императрицы Екатерины Великой представился. Сей же момент у меня выдался приятственный. Сижу я сотоварищи в хоромцах светлых и совет держу, как нам дальше быть. Единый бог наш поможет мне, на него только да на тебя уповаю всесердечно!..»
Так возопил Вертухин, накрывшись медным тазом и в кромешной тьме лежа голым на голом полу в бане купца Разгонова, жена коего Домна дышала над всеми его страстями, как топка чугунолитейного завода.
— Да где же Фетинья? — едва дыша от изнеможения, допрашивал Белобородов Лазаревича. — Почему ее нет?
Вертухин, приподняв край таза, следил исподтишка, что происходит в бане.
Лазаревич не отвечал, а только добавлял усердия в порке больного, сменив исхлестанные ранее веники на свежий кедровый, коему сносу нет никакого. Белобородов, как сквозь строй пропущенный, уже закрывал глаза в обмороке.
Тут Варвара Веселая подошла к полку, смиренно ступая меж медных спин.
— Довольна ли душа твоя? — спросил Лазаревич, тесно приблизившись к ней, дабы не слышала Домна.