Слуги Государевы. Курьер из Стамбула
Шрифт:
Ивана Семеновича содержали в отдельной избе-мазанке под охраной драгун. Каково было ветерану старому, столько повидавшему на своем веку, сидеть под присмотром своих же солдат. Адъютант с Веселовским вошли внутрь. Дежурный унтер-офицер вскочил с лавки и вытянулся в струнку.
— Отвори, — кивком показал адъютант на дверь, за которой находился арестованный, — пусть господин поручик пообщается.
Драгун забрякал ключами, отворяя замок.
— Ну, я пошел. Не буду мешать, — адъютант попрощался и покинул избу.
— Прошу вас, — унтер-офицер отворил дверь и жестом пригласил поручика войти.
Веселовский перешагнул порог и остановился. Комната, где располагался арестованный, была в полумраке. За неимением решеток на двух маленьких окошках ставни были наглухо закрыты. Может, даже заколочены. Глаза, постепенно привыкавшие к темноте помещения, разглядели, наконец, фигуру полковника, сидящего на деревянном топчане, служившем ему кроватью.
— Иван Семенович!
— Алеша! Живой! — Тютчев, по-стариковски кряхтя, поднялся и шагнул навстречу поручику.
Они обнялись и так стояли долго.
— Как же так? Иван Семенович? — с болью спросил Веселовский, видя, как сильно сдал старый полковник. Куда девалась былая выправка, задор, острый взгляд? Все потускнело как-то сразу. Осунулся Тютчев. Сгорбился. Оттого стал ростом меньше. Стариком глубоким выглядел. Мундир, давно не стиранный, был кое-как наброшен на плечи. Сорочка тоже явно не первой свежести. Денщиков-то больше не было у Ивана Семеновича. Одни тюремщики.
— Судьба, Алеша… Говорил я тебе — предчувствия были. Что-то должно было случиться. Вот и случилось.
— А никак по-другому нельзя было?
— Как? Приказано было выделить драгун, взять четыре роты пехоты, назначить старшего над отводными караулами и отправить. А самому за них отвечать. Был бы майор Шепелев здоров, конечно, его бы отправил. А он в бреду горячечном. Вот и пришлось эту суку курляндскую отправлять… Эх, чуяло мое сердце. С первого дня, как он в полку объявился, все намекал, паскуда… Светлейший герцог Бирон, обер-камергер, старший брат, младший брат, все — генералы, одни Бироны… А я, знай, отмалчивался, будто бы и не слышу. — Иван Семенович потер лоб с досады. — Знаю, ведь кляузничал на меня. Что немчуру-то поругиваю. Куда ни плюнь — аль гессинец, аль курляндец, аль пруссак. Все эти Бироны, Бисмарки, Мини-хи, Гессен-Гомбургские, Брауншвейгские… Манштейн твой из той же компании.
— Да нет, Иван Васильевич, Манштейн — он другой. Мы вместе с ним как дрались-то под Перекопом. Он сказал, что и отцу своему написал.
— Эх, Алеша, молод ты еще, а я, почитай, лет двадцать только в войнах провел. Нагляделся я на них, немчуру эту. Им русской кровушки не жалко! Потому и храбрые такие, что солдат наш бесстрашен. Ты посмотри сам — кой год воюем, а как? Кладем тысячами. Да если б в бою! От лихорадок гнилостных, да поноса кровавого. А он, Миних, каждый год все сызнова начинает. Ползаем по степи и умираем. Сами же и виноваты. Славы-то ему не добыли, хоть и померла половина. Знать, на будущий год опять пойдут. Только без меня…, — оборвал вдруг свою речь старый полковник.
— Иван Семенович, … может, обойдется. Может, смилостивится Императрица, не апробует приговор-то. Мы ж не зря ездили, весть ей хорошую привезли. Может, на радостях и отменит. Мне Манштейн обещал, — сказал и поперхнулся.
— Опять ты со своим Манштейном, — укоризненно покачал головой Тютчев. — Говорил же я тебе, отца я его знал. Храбр, это верно, только солдатушек наших тоже ведь не особо жалел. Эх, молодо-зелено. Видать, пока сам не наступишь…, все верить будешь. У них ведь Россия — не мать и даже не мачеха. Падчерица им наша Родина. Словно девка дворовая в услужении. Чины, награды, земли, крестьяне наши. Все гребут. Когда Императрица наша, Анна Иоанновна, на престол усаживалась, пытались права ее самодержавные наши бояре поурезать. Кондиции разные сочиняли. Да тоже больше о себе радели. Остальные промолчали, в сторонке хотели постоять, али наоборот, «матку Анну на престол хотим!» — благим матом орали. Анна-то кондиции те в клочья разорвала, Голицыных да Долгоруких порешила. С ней и немцы хлынули. Да и русские им под стать остались. Вона, один генерал Ушаков — канцелярия наша Тайная — чего стоит. Хлебом не корми — дай кровушки напиться, — прервался и с жаром, — ты, вот что, Алеша, моим пока ничего не сообщай. Напиши, что вернулся, что сам живой, а про меня скажи, что весь в делах, заботах, пополнение там принимаю. А коль свершится то, к чему приговорен, не говори, как оно было. Отпиши, что помер от чумы ли холеры. Эпидемия была, вот и не уберегся. Потом, коли правду узнают, не так горько уж будет. Сыновьям я отпишу, они тоже все поймут. Да и вы с Машей поженитесь. Анна Захаровна всем распорядится. Детки у вас пойдут. Им тоже незачем знать, что деда расстреляли.
Веселовский сидел, кивал головой, а мысли горькие не выходили из головы. «Какого ему, Иван Семеновичу, под конвоем, в собственном-то полку арестантом находиться… Сколь мужества надо иметь, чтоб еще так держаться. Другой бы давно в петлю залез, прости Господи! А он еще сил находит немцев ругать».
Дверь приоткрылась и просунулась в нее голова караульного унтер-офицера:
— Простите премного, пора уже. В другой раз как-нибудь.
— Да, — поднялся Тютчев, — давай, Алеша, прощаться. Рад, что повидал тебя. Что хоть ты живой вернулся. Заходи, коли пустят еще. А так знай — я вас с Машей благословил. Береги ее. И себя тоже. Запомни, что говорил я тебе тут. Не доверяй никому — ни нашим, ни энтим.
Обнялись они крепко. Постояли. Потом Тютчев сам отстранил Алешу, отвернулся к маленькому закрытому ставнями окошку и уже спиной сказал:
— Ступай. С Богом!
Шел Алеша к своей роте, ведя коня на поводу, а на ногах будто гири чугунные. Перед глазами стояла одна картина — темная комната, убогая мебель, огарок свечи на столе, пляшущие от него тени. И они с Тютчевым.
Перед Минихом лежала вожделенная сумка Синклера с тайными ратификациями, а сам он, пыхтя, царапал пером срочное донесение в Петербург:
«…А потому, прознав о замыслах тайных стороны свейской, о ратификациях союза военного с супротивником нашим — Портой Оттоманской, приказал направить трех верных офицеров драгунских, и свейского курьера, майора Синклера, анлевировать. Бумаги, изъятые у оного майора, имеющие прямые подтверждения злого умысла и прямого нарушения союзного трактата, заключенного между Вашим Императорским Величеством и Королем Швеции, немедля отправляю в Петербург. А я уповаю на Бога и Вашего Императорского Величества счастье, за таковые от неверного союзника обиды получить сатисфакцию и припадаю к стопам Вашего Императорского Величества Всеподданнейший раб.
— Вот так. — Миних, довольный собой, откинулся в кресле и еще раз прочитал написанное. Удовлетворившись, он позвал:
— Манштейн!
— Я здесь, экселенц.
— Курьер готов?
— Готов, ваше сиятельство.
— Возьми, — Миних протянул письмо. — Запечатать и немедля в Петербург, матушке Императрице. Пусть гонит, лошадей не жалея.
— Слушаюсь, — Манштейн забрал письмо и оправился в канцелярию за конвертом и сургучной печатью. Спустя некоторое время срочный курьер в сопровождении двух кирасир полка Минихова, безжалостно вонзая в бока лошади шпоры острые, галопом уходили из Киева в направлении столицы.