Слуги Государевы
Шрифт:
Сорвали с мужика торбу штопаную, развязали, высыпали. Барахло всякое, хлеба горбушка, узелки какие-то и листки бумажные, в трубочку свернутые. Тихону интересно стало. Поднялся из-за стола, стражников отодвинул:
— Брысь, дурни! — сел на корточки, сам ковырялся. Взял бумажку одну, развернул. Не видать. Мелко. На лавку сел:
— Ну-ка посветите мне. — Читать начал. Мать родная, аж вспотел. Грамотка то начиналась:
— Мы, Божьей милостью, король Шведский Карл XII …
Челюсть отвалилась. Посмотрел ошарашено на стражников, на палача. Потом на мужика уставился. Тот смотрел прямо. Не мигая. Стражники
Тихон очнулся. Слюну сглотнул. Враз в глотке все пересохло. Оторвался от мужика, кваса налил. Рука дрожала предательски. Господи, кого словили. Дело-то государево! Успокоился слегка:
— Ты, это, мил человек, где сию бумагу взял? — а голос дрожал предательски.
— Где взял, там уж нет! — твердо отвечал мужик. — А боле, я говорить не намерен. Можете пытать. — И сплюнул так же длинно, как кат. Презрительно. Палач даже подошел поближе. Заглянул в лицо мужику. Тот и не пошевелился даже:
— И кто тут, такой смелый? — Кат головой покачал укоризненно. Дело-то он свое добро знал. На место вернулся. Инструмент стал рассматривать.
— Ну и ну. — Подъячий таких на своем веку и не видывал. Воеводу звать надобно.
Кликнули. Покуда ждали, Тихон даже к пытке не приступал. Молча смотрели друг на друга. Подъячий не выдержал. На воздух вышел. Решил там подождать. Долго ли нет, появился воевода Нащокин. Пыхтя (лет шестьдесят уж было), с коня слез. Пробурчал недовольно:
— Ну чего там стряслось? Чего звал-то?
Страхов быстро пересказал ему. Мясистое красное лицо с изрытым оспинами носом воеводы стало свекольного цвета:
— Вот, ирод! От самого свейского короля?
— Да! — кивнул подобострастно подъячий.
— Пытать зачали?
— Нет! Вас ждали.
— Правильно! — воевода в застенок направился. Остановился на пороге:
— В приказ нужно сообщить. В Преображенский! Князю-кесарю Ромодановскому. Это не крамола, не раскол, это… — запнулся, слово подыскивая, — это измена государева! Что делать то, а, подъячий? Пытать надобно, а вдруг лишку дадим? Вдруг помрет? Ни в чем не сознавшись? Покуда Москва отзовется? С нас ведь шкуру спустят. И не только шкуру! Ох, Господи! Принесла к нам этого черта нелегкая. — воевода растерялся. На Тихона смотрел глазами белесыми. Тихон сам стоял ни жив, ни мертв. Как боярин имя князя-кесаря назвал, будто бездна разверзлась. Страхов себя почему-то представил. На кол надетого! Молчали. Потом подъячий разлепил с трудом губы слипшиеся:
— Попытать надо, только не сильно. Чтоб не сказали потом. А сами будем ждать, что князь-кесарь соизволит приказать.
— Твоя правда, Тишка. — согласился Нащоков.
Вздернули мужика на дыбу. Он не поморщился даже.
— Пяток раз, врежь ему! — Кат удивился, но выполнил. Первые капли крови с кнута упали. Истязаемый даже не вздрогнул.
— Все, все, все. — воевода разволновался. — Довольно тебе. На смерть забьешь. — Кат ничего не понимал. Он-то думал сейчас всю науку свою палаческую показывать будет.
— В мешок его, в каменный. — и шепотом Страхову на ухо, — и кормить. Что б не сдох случаем.
Через два месяца курьер вернулся. Князь-кесарь повелел
— Слава тебе, Господи, услышал Ты молитвы наши! — перекрестились воевода с подъячим. И скорей мужика опасного в Москву отправлять.
Съезжий двор слободы Преображенской. Самое страшное место на Москве. Вотчина князя-кесаря Ромодановского. Главная изба съезжая. Перед избой для входа крыльцо красивое — площадка на резных витых столбах, покрытая кровлей в виде двух шатров-башен с прорезными железными флюгерами наверху. С площадки вверх поднималась лестница, также покрытая кровлей.
Над самой избой возвышалась восьмигранная трехъярусная башня, вроде Сухаревской, с таким же верхом шатровым, на котором на высоком шпиле красовался железный прапор с изображением герба и короны; кровля над всей избой была украшена точеными балясинами, резными гребнями и резными подзорами и подвесами. Все это было раскрашено разноцветными красками, а корона на прапоре вызолочена.
Сюда и привезли мужика, в Севске взятого с грамотками от короля шведского. Сначала в избу. Прям под очи боярские. Изба внутри убрана по-старинному: посреди большой стол, покрытый красным сукном, по сторонам стола лавки, на некоторых из них лежали тюфяки кожаные, на столе чернильница и песочницы, а по краям подсвечники. Сидит за столом сам князь-кесарь.
— Ну да нам здесь толковать нечего, — лишь глянув на мужика, сказал Федор Юрьевич, — в застенок его.
Крепкий орешек оказался. Ну да и Федор Юрьевич тож не лыком шит. В деле пытошном опыт имел пребогатый. Сперва попробовали по всякому. Молчит. Но здесь главное терпение. У тех, кто истязает его должно быть больше. Что делали с тем мужиком описывать не будем. Побережем читателя. Приказ Преображенский может и святую инквизицию перещеголял. Изобретательностью. Мы, русские, ко всякому делу способны. К концу третьей недели пыток заговорил мужик. Много что рассказал. Одного не мог добиться от него князь-кесарь, как не спрашивал:
— Откуда изначально манифесты шведские в Москву попали? — Не сказал. Или не знал, или не хотел. Лежал на лавке широкой. Смотрел в свод каменный глазами незрячими. Не человек. Кусок мяса кровоточаший. Ни костей, ни суставов целых.
— Добить что ль? — спросил палач, кивнув на дело рук своих.
— Зачем? — удивился Ромодановский. — И так сдохнет. Как собака. Впрочем, можете выбросить. Пусть собаки и сожрут его.
В листах пытошных большой список имен вышел. По всей Руси. От деревень поморских до границ западных и южных. Начали брать. По Москве — человек двадцать, в Астрахани — подъячего Кочергина, в Нижнем — посадского Иванова Андрея, в Дмитрове — посадского Большакова, в Симоновым монастыре — старца Захария и так человек с полсотни.
В Севск опять курьер поскакал казенный. Вознаградить службу государеву пожелал сам Ромодановский:
— Хорошо что эти дурни пытать его не стали. Ума хватило. А то б загубили все дело. И его бы умертвили неумеючи, и самих бы пришлось на плаху отправлять за нерадение. Воеводе — полсотни рублей серебряных, а подъячему — десятку.
Окромя наград, предписывалось взять некоего крестьянина Ефимку Никонова, старой веры, что обитается в деревне Семеновка, неподалеку от Севска. Заковать в цепи и в Москву отправить.