Служащий криминальной полиции

Харьюнпя, сотрудник отдела по борьбе с насилием, просыпался обычно в десять. Пробуждение для него было всегда мучительным делом — неважно, раньше или позже. Но если он спал дольше десяти, это уже вызывало головную боль, которая и сегодня давала о себе знать пульсацией в затылке. Посидев немного на краю кровати и потрогав затылок, он почти убедил себя, что

не пойдет в бассейн, не говоря уже о пробежке. Физические упражнения были для него вообще занятием не из приятных, и, кроме того, он казался себе смешным, когда в спортивном костюме и шапочке, кисточка которой упрямо колотилась о голову, он семенил трусцой по центру Хельсинки. Поразмыслив немного для проформы, он окончательно решил провести весь день дома.

Уборка постели затянулась надолго, ибо Харьюнпя то и дело присаживался, поджав под себя сухопарые ноги, и пытался вспомнить сон, который он видел, а от сна в памяти осталось немного — лишь то, что он, выполняя служебные обязанности, ходил по пристанционным железнодорожным путям и собирал в пластмассовый мешок остатки человека, попавшего под поезд. Конца сна он так и не вспомнил. Харьюнпя встрепенулся и вновь принялся застилать постель, однако вскоре опять застыл на коленях с простыней в руках. Такое с ним случалось частенько.

Расправив наконец кое-как покрывало, Харьюнпя прошлепал босиком на кухню. При этом он вспомнил, что его пальцы оставляют следы на натертом до блеска полу, а это даст основание Элизе укоризненно вздохнуть и демонстративно взяться за банку с мастикой. Он отворил было окно, но тотчас захлопнул его, ибо в комнату влетел пучок волос величиной с ладонь. Харьюнпя бросил осуждающий взгляд сквозь стекло, отпуская про себя весьма нелестные выражения в адрес тех старух, которые с утра до ночи прилежно выбивают на балконе свои паласы, а в соседские квартиры летит всякая дрянь. Однако ему пришлось сдержать свое желание выкрикнуть какое-нибудь непотребство, ибо это бабье было акционерками, а он — всего лишь квартиросъемщиком.

Харьюнпя сварил кофе и съел приготовленную женой запеканку с сыром. Закурив сигарету, он расположился на полу и стал без особого энтузиазма просматривать газеты. Внимательно он читал лишь сообщения о смерти. Среди них попались и имена двух покойников, имевших отношение к делам, которые вел он сам. Эти две заметки он прочел внимательно, от начала и до конца, включая некролог и строфы псалма. Разделы новостей Харьюнпя просмотрел мельком — вернее, взглянул лишь на заголовки и, поскольку ничего интересного не обнаружил, сложил газету так, чтобы заняться изучением комиксов.

Затем Харьюнпя неторопливо подобрал с пола игрушки своей дочурки, в том числе семь обглоданных пряников, съел один из них, а остальные выбросил в мусорную корзинку. После некоторого колебания и внутренней борьбы он извлек из-под кровати пылесос. На уборку ушло не более десяти минут, так как закутки и пространство под мебелью остались нетронутыми. Ими он занимался, только когда Элиза делала ему замечание или если обнаруживал, что, Паулина сует в рот хлопья пыли, К половине второго Харьюнпя уже закончил уборку. Он вновь вспомнил, что сегодня у него ночное дежурство, и беспокойство впервые вызвало у него спазм в желудке, однако боль утихла, как только он закурил. Нервное напряжение все же давало о себе знать; у него пропал аппетит, и он не притрагивался к еде — только пил кофе, а это, в свою очередь, еще больше будоражило желудок.

Под вечер Харьюнпя провел часа два за чтением «Синухе Египтянина» [1] . Еще в молодости он сделал на страницах книги пометки; обложка ее была основательно замусолена, видимо, оттого, что он читал книжку регулярно раз в год. Затем с полчаса Харьюнпя наблюдал за своими птичками. Он сидел неподвижно, глядя на то, как они порхают. Это были маленькие зяблики, величиной с большой палец, с блестящим коричневым оперением, красным клювом и оранжевыми головками. Они поочередно полоскались в чайном блюдце, стоявшем на полу клетки, и от этого капли воды разлетались во все стороны, достигая лица Харьюнпя. Это вызвало у него улыбку. Он любил всяких пичуг с самого детства. Своих астрильд он приобрел только после женитьбы, ибо родители не разделяли его любви к домашним животным и птицам.

Время неотступно шло вперед. Харьюнпя не огорчало, что он бесцельно провел день, ибо в глубине души он знал, что по природе он лентяй и испытывает удовольствие от медлительной праздности. Видимо, поэтому он предпочитал сидеть дома, в одиночестве или с семьей, не чувствуя потребности в ином времяпрепровождении. Он читал или просто сидел, предоставляя своим мыслям свободно порхать с одного предмета

на другой. Он прилежно играл с Паулиной, смотрел телевизор, а иногда мастерил миниатюрную модель паровоза, которую уже года два никак не мог закончить. Работы по дому Харьюнпя выполнял на основе принципа равноправия, хотя, с другой стороны, не мог бы утверждать, что органически не переносит их. Со временем привычка сделала свое дело, и он стал обращаться с кухонной щеткой свободнее, чем с пистолетом. Харьюнпя любил свой дом и семью — он даже сам не предполагал, как много они для него значат. Он наслаждался домашним покоем и ощущением безопасности и всячески оберегал свой очаг. Именно поэтому он относился к различным обстоятельствам своей частной жизни намеренно пассивно, воспринимая каждое мгновение таким, каким оно было, не пытаясь активно вмешиваться в естественный ход событий и не строя далеко идущих планов на будущее. Так он оберегал себя от ненужных эмоциональных нагрузок, ощущая свою защищенность от остального мира в лоне семьи и наслаждаясь каждым счастливым мгновением. Харьюнпя имел возможность не раз убедиться в том, что эти короткие, добрые мгновения могут оборваться на острие секунды, они могут оборваться у всей семьи и даже целого рода. Душевный покой Харьюнпя омрачали лишь некоторые дела на работе да ожидание ночного дежурства.

К работе Харьюнпя относился добросовестно. К тому обязывало еще с детства привитое чувство долга, которое, кстати, иногда вопреки собственным интересам доводило его до крайностей. Другим импульсом была боязнь неудачи. Ему пришлось познать ее, и он старался не допускать того, чтобы это стало постоянным кошмаром. Боязнь неудачи, однако, принесла свою пользу: он развил и отшлифовал свой незаурядный природный дар — способность все замечать и фиксировать. Но честолюбием и потребностью самоутверждения он не страдал и довольствовался своей ролью колесика — колесика в числе других, ему подобных. Работа уготовила ему роль молчаливого исполнителя, впрочем, Харьюнпя уже по своему характеру был таким. Однако его инертность и немногословность не являлись серьезным недостатком, ибо им сопутствовало одно важное человеческое качество — умение слушать. Он умел слушать, что говорят другие, поэтому его считали хорошим собеседником, хотя на самом деле он лишь время от времени издавал какой-нибудь звук или одобрительно мычал.

Харьюнпя было двадцать пять лет. Он родился и вырос в Хельсинки и соответственно возрасту был стройным, даже худощавым, с длинными и сухопарыми конечностями, на которых взбугренными связками проступали сосуды. Лицо у него было узкое, с ввалившимися щеками и торчащим, довольно крупным носом. Продолговатые ноздри. Небольшой подбородок. В сравнении с носом он выглядел таким маленьким, что, к великой досаде Харьюнпя, иногда казалось, будто у него лептосомия.

В школе какая-то девчонка, раздосадованная равнодушием Харьюнпя, выпалила ему в лицо, что из него, мол, выйдет маленькая канцелярская крыса, и только. Крысоподобным Харьюнпя себя никогда не ощущал, но мелким чиновником действительно стал. Тимо Юхани Харьюнпя был старшим констеблем и работал в первом сыскном отделении оперативного отдела Хельсинкского полицейского управления. Поскольку об это название можно было сломать любой язык, службу их называли отделом по борьбе с насилием, или короче, в обиходе — просто Насилием. Только начальство да газетчики иногда еще называли отдел группой по расследованию убийств. Харьюнпя был чиновником отдела но борьбе с насилием, а конкретно занимался расследованием всех видов смерти и всех последствий насилия, от чего, кстати, всякий нормальный человек считает себя застрахованным. Он и сам так считал, хотя знал, что иногда неотвратимо происходит иное.

Харьюнпя сварил кофе в синем эмалированном кофейнике, на этот раз кофе получился крепче обычного, и от него потянуло щекочущим ноздри ароматом. Опершись ладонями о плиту, Харьюнпя следил за тем, как вода превращается в кофе, проходя через фильтр. Только Элиза замечала, как волнуется муж накануне ночного дежурства, — от остальных он умел это скрывать. Он стыдился своего волнения, пока не обнаружил, что и более опытные его коллеги также стихают, готовясь к ночному дежурству. Это не было просто страхом, хотя Харьюнпя и трудно было классифицировать свое состояние как-то иначе. Оно складывалось из многих факторов. И не последнюю роль тут играла нереальная надежда, что ночь пройдет без происшествий или по крайней мере без покушений на жизнь и несчастных случаев с жертвами. Напряжение усиливалось также из-за необходимости принимать незамедлительные решения, чреватые непредсказуемыми сюрпризами и последствиями, ибо в спешке, от усталости или просто из-за глупости принятые решения позже, утром, зачастую оказывались непоправимой ошибкой. Кроме того, тебя не покидало сознание, что каждое твое действие или бездействие должно определяться законом или по крайней мере здравым смыслом, тогда как в предутренней суматохе проштудированные когда-то, годы назад, параграфы могли и не сохраниться в памяти с должной свежестью и точностью, и тогда в ночной сумятице возникали сомнения даже в собственном здравом рассудке.