Служба в сталинском ГРУ И побег из него. Бегство татарина из разведки Красной армии

Ахмедов Исмаил

Моя часть в этом скорбном процессе пришла скоро. После нескольких дней отдыха и экскурсий, нас позвали в канцелярию назира, или министра образования. Когда мы сели и попили зеленого чая с конфетами и со свежими фруктами, нам сказали, что наша группа распущена так, что каждый мог быть отправлен на индивидуальной основе. Мы были первыми молодыми активистами, которые рассеялись по Туркестану до самой Алма-Аты. Некоторые из нас были направлены в Термез. Другие должны были оставаться в Бухаре. Наш руководитель Хей был назначен в Хиву, которая была весьма плохим местом, чтобы такой фанатик направлялся туда. Меня направили в Чарджоу (теперь один из многих ленинсков Советского Союза), в каких-то сто км от Бухары, вверх по Аму-Дарье (Оксус). В мою задачу входило работать в качестве инструктора в учительском колледже, который только что был открыт коммунистами в маленьком туркменском городке.

Эта чарджоуская школа была наиболее необычным и импровизированным учреждением. Весь коллектив состоял

из татар. Директор был татарин из Казани. Администратором был татарин из Крыма, бывший торговый моряк. Студенты были тоже довольно исключительными. Их возрасты колебались от двадцати с чем-то до пятидесяти лет. Они были выбраны в своих деревнях и направлены в Чарджоу на основе того, что были наиболее образованы. Это образование, однако, было скорбно скудным. Оно состояло, в основном, от требуемых годов сидения в клетках школ старого стиля и зубрежки наизусть арабских слов, значение которых они совершенно не понимали. Они не имели понятия об основах арифметики, физики, химии, не проходили истории, иностранных языков или каких-либо наук. Их отправили с их принадлежностями жить в школьном здании, спать на полу с собственными одеялами в перенаселенных комнатах. Наша задача была размера от громадного до невозможного: дать этим жалким людям не только элементарное образование, но и также делать их политически грамотными, советизировать их для нужд в их деревнях.

В возрасте семнадцати лет я нашел себя профессором математики в этом странном месте. Это, несмотря на то, что мое знание не простиралось дальше, чем логарифмы, биномные теоремы, геометрия и тригонометрия. Тем не менее, это было более чем достаточно для моих студентов. Моя задача для них считалась выполненной, если я их ввел в их упрямые головы основы арифметики и элементарной алгебры.

Это был страшный день, когда я впервые встретился со своим классом. Перед собой я обнаружил порядка пятидесяти бородатых мужчин в живописных узбекских халатах с тюрбанами или красиво вышитыми узорами тюбетейках на их головах. Всем им, по меньшей мере, было сорок лет. Их выражения лиц были далеки от дружелюбного. Они ожидали от меня каких-то ошибок, срыва чего-то ненужного с языка или демонстрации некоторой слабости. На лицах у некоторых было написано: «Чего можно ожидать от семнадцатилетнего мальчика?». На других я прочитал: «Он есть кафир или, возможно, русский». Возможно, к их неудовольствию, я не поколебался. Я был закален тем, что видел революцию и был членом комсомола. Я прошел основы военного дела с молодежной группой, знал обращаться пистолетом, винтовкой и гранатами. Моя уверенность также была основана на моем знании, что мое образование превосходило их уровень, и на моей решительности их учить. Я был принят ими в качестве их учителя, по меньшей мере, для большинства.

Некоторое время спустя после начала занятий, довольно интеллигентного вида человек присоединился к моему классу. Ему было около двадцати пяти, мой самый молодой студент, чисто выбритый, в белом тюрбане и белом халате. Его звали Хамза. В один из дней он подошел к моему столу. Я подумал, он хочет о чем-то спросить. Тут он без слов дал мне маленький пучок соломы и кусок угля. «Что это, Хамза?», спросил я его. «Юлдаш мугаллим (товарищ учитель)», объяснил он, «мой дом находится недалеко отсюда в кишлаке и у меня есть там молодая жена. Наши женщины не умеют читать и писать. Солома и уголь являются вестью, письмом. Они означают, что оставил свою жену одну и она сильно скучает по мне, становится желтой как этот пучок соломы, в то время как ее настроение становится черным как этот кусок угля. Пожалуйста, юлдаш руководитель класса, предоставь мне несколько дней отпуска для посещения моей жены». Озадаченный его цветистым представлением своего дела и с симпатией к его любви к своей жене, я постарался сделать мое лучшее для Хамзы. Это было нетрудно. Директор института был не коммунистом и знал, кто я такой. Он быстро согласился с моим предложением об отбытии Хамзы.

Такая поддержка Хамзы буквальным образом обернулась мне почти моей смертью. Скоро после того, как Хамза посетил свой дом, самый старший студент, мужчина в своих пятидесятых, также попросил об отлучке. «Юлдаш», сказал он, «дом с детьми выглядит как базар. Бездетный дом выглядит как мазар (по-узбекски, могила). У меня семеро детей; я сильно соскучился по ним. Мой кишлак находится не далеко отсюда. Пожалуйста, помоги мне съездить домой. Я приеду обратно через неделю». Мне было жалко его. Я знал, что он был отправлен в колледж насильно, так что, я позволил ему уехать. С этого начался малый поток похожих просьб, большинство которых я удовлетворил на основании болезни, семейных проблем или подобных забот. Наконец, сильный и бородатый студент в своих тридцатых годах потребовал отлучки, не объясняя никакой причины. Он указал пальцем на меня и сказал «Вы помогли уехать другим. Я имею такое же право». Я рассердился, сказав ему, чтобы он сам отправился к директору и отказался помочь ему. Он также очень сильно рассердился и ушел, крикнув «Юлдаш, ты очень пожалеешь об этом». Через несколько дней я, сильно устав, отправился спать раньше времени. У меня был тяжелый день, не только из-за уроков, но также из-за военной подготовки и долгого партийного собрания. Сильно утомленный, я не мог заснуть. Я почувствовал какую-то тревогу, только никак не мог себе ее объяснить. Возможно,

это было потому, что полная луна несколько боязливо освещала мою комнату, да и ночь была очень жаркой. Почти тут же, достаточно сильно беспокоившись, чтобы встать, я нашел свой пистолет и положил его под подушку перед тем, как, наконец, заснуть. Я проснулся внезапно после полуночи. Возможно, все еще сонный, я слышал какой-то шорох. Я протер глаза, увидел фигуру человека, медленно прокрадывающегося к моей кровати. Лунный свет отразил блеск его кинжала, которого он держал в своих зубах. Было достаточно света, чтобы я увидел, что он был одет в длинный белый халат, но недостаточно для того, чтобы я различил его лицо. В доли секунды с пистолетом в руках я спрыгнул с кровати. Я крикнул и бросился на человека, но он оказался слишком быстрым для меня. С почти невероятной скоростью он выскочил за дверь и тотчас исчез в темноте коридора здания. Мой крик также разбудил других учителей. Мы обыскали все здание и подвалы, но никого не обнаружили. Утром мы устроили перекличку для всех студентов. Только одного из них не было, именно, того, кто кричал на меня: «Ты пожалеешь об этом». Мы его больше не видели. Возможно, он присоединился к басмачам, партизанам и повстанцам, которые рыскали тогда по холмам и сельской местности, нападая на отдаленные коммунистические соединения. Возможно, он был одним из них уже до того, как был мобилизован в колледж.

В те сложные времена басмачи создавали беспорядок во всей военной и политической ситуации в Туркестане. С плодородных долин Ферганы до гор восточной Бухары, организованные группы вооруженных людей, мобилизованных из местного населения, устраивали нападения на красные гарнизоны, разрушая склады снабжения и коммуникации, убивая просоветских элементов. Хотя оно Москвой называлось бандитским, это антисоветское движение в действительности состояло, в основном, из тюркских националистов, добивающихся той же автономии у русских, которая была обещана коммунистами, той же автономии, с помощью которой красные обманули группу Идел-Урал в моих краях.

В первые месяцы моего пребывания в Чарджоу басмаческое движение приобрело такой размах, что были вызваны регулярные части Красной армии для его ликвидации. Даже я был поставлен в специальное подразделение. Вместе с другими членами партии в городе меня назначили в ЧОН или части особого назначения, специальные войска для защиты от атак басмачей. Образовав подразделения, нас вооружили пистолетами, винтовками и ручными гранатами и проводили военное обучение. В ту ночь покушения на меня как раз я возвратился из одной таких тренировок.

Истощение не было единственным, что сделало меня бессонным в ту ночь. Я был расстроен, глубоко, личным и с первых рук сообщением, как в действительности дела шли под коммунистами. С приближением зимы я несколько привык, несколько отупел по отношению к ордам беженцев из России, спасающихся в солнечном Туркестане, пытаясь избежать эпидемий и голода, в поисках хлеба. Из-за проблем с басмачами, все коммуникации с севером были разрушены и местные газеты на юге печатали чистую коммунистическую пропаганду, а не новости. Тем не менее, я слышал смутные сообщения об очень тяжелых временах в регионе Орска, также слухи об эпидемиях и голоде. В один прекрасный день эти сообщения были подтверждены мне непосредственно. Наш сосед из верхней улицы в Орске, бухгалтер, женатый на двух сестрах, в поисках пищи ухитрился как-то доехать до юга и найти меня в учительском колледже.

Сосед был за пределами среднего возраста, но смотрелся гораздо старше. Он плакал, рассказывая мне, что огород и животные моего отца были полностью изведены. Отец поддерживал не только свою семью, но и казацких родственников из Ново-Орска, у которых не было никакой пищи из-за потери своих земель и лошадей при новой системе. Заканчивая свой рассказ, старый человек сказал: «Твоя семья в очень критической ситуации. Пожалуйста, помоги по меньшей мере хоть малым».

Я был ужасно расстроен и пристыжен. Сперва, чтобы сделать старому человеку немного удобств, я взял мое лишь единственное запасное имущество, дополнительный пистолет, на базар. За проданное оружие одному узбеку я получил около пятнадцати или двадцати фунтов риса и несколько фунтов сушеного винограда, которых отдал старому человеку. То был последним непосредственным контактом с моей семьей, последней малой вещью, которую я смог делать для моих дорогих людей.

Партийные активисты в Чарджоу организовались гораздо больше, чем для защиты от возможных атак басмачей. Скоро после прибытия в колледж, я встал на учет в партийном комитете и получил назначение в партийную ячейку городского отдела образования. Эта ячейка состояла из одиннадцати членов, все русские. Я стал номером двенадцать, единственный татарин, единственный нерусский. Я помню трех из этой ячейки: профессор математики из университета Казани; в преклонных годах, с большими усами и нервного профессора физики; и представителя страшного чека, чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем, советской охранной полиции, называемой ныне КГБ. Чекист был высокого роста, темный, сильный и симпатичный латыш в начале своих сороковых лет. Он надевал кожаную куртку своего цвета и ниже черной кожи он носил маузер в деревянной кобуре на бедрах. Когда он смеялся, что не часто случалось, он выставлял на обозрение два ряда золотых зуб. Я часто думал, какое впечатление производит он на людей, которых допрашивает, с этим блеском золота.