Шрифт:
Старший кондуктор Блажек Боронь, обойдя доверенные его опеке вагоны, вернулся в свой угол, официально именуемый «служебным купе». Утомленный дневным бегом по вагонам, охрипший от выкриков названий станций в осенний, моросящий, набухший воздух, он мог наконец-то расслабиться в узеньком, обитом клеенкой креслице, радуясь долгожданному отдыху. Нынешний рейс подходил к концу, поезд уже прошел отрезок густо расположенных станций и мчался со всех ног к конечному пункту. Теперь ему больше не придется каждый раз срываться с места, сбегать по ступенькам вниз и сорванным голосом оповещать всему миру, что поезд прибыл на такую-то станцию, что поезд задержался на пять, десять минут или на четверть часа, или что пора делать пересадку.
Он погасил висящий на груди фонарик, поставил его высоко на полку, затем снял и повесил на крючок шинель.
Суточное дежурство настолько было полно всяческих дел, что он даже перекусить не успел. Организм требовал своего. Боронь вынул из сумки запасы и занялся едой. Серые выцветшие глаза кондуктора неподвижно уставились в оконное стекло, словно вглядываясь в проносящийся мимо мир. Стекло дрожало от неровного движения поезда, но все равно оставалось гладким, черным и непроницаемым.
Боронь оторвал глаза от надоевшего окна и направил их в глубину коридора. Взгляд скользнул по шеренге дверей, ведущих в купе, пробежал по окнам напротив и погас на скучном плинтусе вагонного коридора.
Поужинав, кондуктор зажег трубку. В служебном помещении, правда, это не разрешалось, но на этом отрезке пути в самом конце маршрута контролера можно не опасаться.
Ароматный дым — табак был чудесный, контрабандный — клубился игривыми кудрями. Из уст кондуктора выползали волнистые сизые змейки и, сворачиваясь клубочками, катились, словно бильярдные шары, по коридору. Кондуктор Боронь разбирался в курительных трубках.
Из купе выплеснулась волна смеха: пассажиры, видимо, были в хорошем настроении.
Кондуктор хмуро стиснул зубы, с презрением процедив:
— Коммивояжеры! Вот ведь стадо!
Кондуктор Боронь принципиально не любил пассажиров, их практичность его раздражала. Для него железная дорога существовала сама по себе, вовсе не нуждаясь в пассажирах. Назначение ее заключалось не в перевозке людей с места на место, а в движении как таковом — в преодолении пространства. Благородную идею движения не должны были мутить ничтожные дела земных пигмеев, их вульгарные торговые операции и мошеннические аферы. Станции существовали не для высадки и посадки, а чтобы отмерять путь, их мигание, словно в калейдоскопе, свидетельствовало о победе скорости, доказательстве продвижения в движении.
Поэтому кондуктор всегда с презрением следил за толкотней перед дверями вагонов, с иронической гримасой поглядывал на задыхающихся пани и панов, рвущихся в купе сломя головы с криками, бранью, а то и с пинками во все стороны — занять место, обогнать других представителей того же суетливого стада.
— Отара! — сплевывал он сквозь зубы. — Можно подумать, мир рухнет, если какой-нибудь пан Б. или какая-то пани В. не прибудут вовремя из Ф. в З.
Действительность, однако, решительно не желала признавать его принципы. На каждой станции люди ломились в вагоны все так же назойливо и взбешенно и все с той же корыстной целью. Зато и Боронь мстил им как только мог при любом случае. О незаурядной суровости кондуктора свидетельствовал уже сам вид его вагонов: никогда они не бывали переполненными, никогда не возникало там пресловутой давки, столько крови попортившей его коллегам.
Как он этого добивался, какие средства использовал для достижения идеала, о котором только мечтали товарищи по труду, неизвестно. Но факт остается фактом: даже по праздникам, в пору наибольшей переполненности, вагоны Бороня сохраняли приличный вид — проходы свободны, в коридорах можно дышать сносным воздухом. Мест дополнительных и стоячих Боронь не признавал.
Самоотверженный и ревностный в исполнении служебного долга, он и пассажирам не давал спуску, требуя неукоснительного соблюдения всех предписаний с действительно драконьей строгостью. Не помогали ни уловки, ни льстивые договоренности, ни попытки дать «на лапу» — Боронь не продавался. Несколько раз даже писал жалобы на обидчиков, а одного типа даже отшлепал по щекам, сумев при этом выкрутиться перед начальством. Случалось и так, что где-то на полпути на глухом полустанке, а то и прямо посреди чистого поля он громко, но решительно высаживал из вагона обнаглевшего пассажира.
За всю свою долгую службу только дважды столкнулся кондуктор Боронь с достойными пассажирами, более или менее отвечавшими его идеалу путника. Первым представителем этой редко встречающейся породы был какой-то безымянный бродяга без гроша за душой, проникший в купе первого класса. Когда Боронь потребовал у него билета, ободранец очень убедительно разъяснил, что билет ему вовсе без надобности, едет он просто так, без цели — в никуда. Ему нравится ехать, вот и все. И кондуктор не только признал его полную правоту, но и всю дорогу беспокоился об удобствах для редкого гостя, никого не впуская в занятое им купе. Да еще и скормил приблизительно половину своих продуктов и даже раскурил с ним трубочку во время увлекательной беседы на тему: путешествия все равно куда.
Еще один такой настоящий путник попался ему несколько лет назад на пути из Вены в Триест. Им оказался некий Шигонь, кажется, помещик из Польши. Этот симпатичный субъект, очевидно, хорошо обеспеченный, тоже проник в первый класс без билета. На вопрос, куда следует, ответил, что пункт неважен, куда привезут, туда и приедет.
— Если так, — сказал кондуктор, — вам, наверное, лучше всего сойти на ближайшей станции.
— Еще чего! — возмутился богатый заяц. — Я непременно должен двигаться, меня гонит вперед какая-то сила. Пробейте мне билет по своему вкусу, куда вам вздумается.
Ответ настолько очаровал кондуктора, что он позволил зайцу ехать до конечной станции бесплатно и больше не докучал. Шигонь этот, наверное, считается безумцем, думал Боронь, ну и пусть, зато сколько любви к процессу движения!
Да, не перевелись еще на белом свете настоящие путешественники, но они были редким жемчугом в море человеческого ничтожества. Боронь частенько с растроганным вздохом возвращался мыслями к этим двум своим пассажиром, грея душу воспоминаниями о бескорыстных путниках.
Откинув голову, Боронь следил за клубами сизого дыма, заполнявшего коридор. Сквозь равномерный перестук колес стал просачиваться шепот горячего пара. Послышалось бульканье воды, он почувствовал ее теплый нажим в батареях: вечер был холодный, заработало отопление.
Газовые рожки под потолком внезапно заморгали светлыми ресницами и погасли. Но ненадолго, в следующую же минуту старательный регулятор поспешно впрыснул свежую порцию газа, подпитавшего померкшие лампы. Боронь сразу же распознал его специфический терпкий запах, напоминающий укроп, въедливый и дурманящий, он перебивал аромат табака…