Смелая жизнь
Шрифт:
Вдруг что-то большое и тяжелое ударилось об окно. Стекло со звоном посыпалось на пол, и чье-то лицо с всклокоченной рыжей головой показалось в нем.
Грянул выстрел, и голова исчезла так же быстро, как и появилась.
За окном послышалось ругательство, произнесенное на чистейшем русском языке.
– Что такое? – вскричала недоумевающая Надя и в три прыжка очутилась у окна.
По двору от ворот неслась целая ватага крестьян, вооруженных кольями, граблями и даже серпами. Они бежали прямо к дому, размахивая своим случайным оружием, неистово горланя
– Наш! Русский! – вскричала ошеломленная Надя. – Я ранила русского! – вырвалось со стоном из ее груди.
– Русский и впрямь! – ноющим голосом произнес мужичонка, в добродушном лице которого не было решительно никакого сходства с французом. – И то оплошали мы, – тянул он, морщась и ежась от боли, – приняли за хранцузов вашу милость! Не извольте гневаться! – глупо улыбаясь и растирая окровавленную руку, присовокупил он. – И то оплошали… Сенька грит: «Полезай, Яшка, на разведки»… Я и полез живым духом, а ты тут как тут и садани из окна…
– Но ты ранен, несчастный? – в волнении спрашивала Надя, склоняясь над все еще сидевшим на земле мнимым французом.
– Не то чтоб горазд! – весело отозвался тот. – Бабка-знахарка до свадьбы залечит… А эвось и наши прискакали! – мотнул он головою в сторону бегущей толпы.
Крестьяне вмиг окружили Надю.
Впереди толпы выступил высокий малый и, почесывая затылок, пояснил девушке, что они «промахнулись маненечко», принявши приютившееся в пустой усадьбе общество за французов.
Крестьяне, очевидно, были немало смущены событием. Они переминались с ноги на ногу и косились на раненого Яшку, который успел уже унять кровь и завязать оторванным клочком рубахи окровавленную руку.
Это был один из партизанских отрядов, которых было немало во время Отечественной войны. Помещики вооружали чем попало свою дворню, и целые села соседних крестьян из засады нападали такими импровизированными отрядами на французов, всегда неожиданно и врасплох.
Узнав от Нади о том, что в доме находится тяжело раненный, которого необходимо доставить до безопасного места, предводитель отряда, высокий Сенька, предложил сопровождать путешественников.
Вышедшая на крыльцо и совершенно успокоившаяся от своего испуга Зося с радостью ухватилась за это предложение. Больной ротмистр, отдохнувший и выспавшийся, мог снова продолжать путь.
Наде и ее уланам нельзя было ни мешкать более, ни удаляться дальше от полка. Вернувшиеся с фуражом солдаты бережно перенесли раненого ротмистра в коляску и положили его на груду сена. Зося укрыла его шалью и, устроив очень комфортабельно больного мужа, подошла проститься к Наде. В ее глазах блестели слезы. Молодой Линдорской казалось теперь, что она уже никогда более не увидит своего отважного друга.
Кругом них стояли уланы и партизаны, и обеим женщинам нельзя было проститься на виду у них так, как бы им хотелось.
– Будьте счастливы, Александр Андреевич! – произнесла,
Потом она заняла место подле мужа, и тройка, окруженная вооруженным крестьянским отрядом, медленно скрылась из виду.
– Слава Богу, удалось помочь им выбраться отсюда! – произнесла со вздохом облегчения Надя и хотела уже сесть на лошадь, но вдруг внезапная слабость охватила ее тело. Голова закружилась. Холодный пот выступил на лбу. И, не подоспей один из улан ее взвода, она бы без чувств грохнулась на траву.
Контуженая нога девушки давала себя теперь сильно знать.
– Мне не доехать с вами, ребята! Поезжайте одни! – приказала она слабым голосом унтер-офицеру, старшему из отряда. – А я отдохну немного и догоню вас в пути.
И, отпустив улан, она, тяжело опираясь на саблю, с трудом добрела до крыльца дома и в изнеможении опустилась на тот самый диван, где за полчаса до этого отдыхал раненый Линдорский.
Лишь только голова девушки прикоснулась к мягким подушкам дивана, как отяжелевшие веки ее сомкнулись, и Надя забылась тем глубоким сном, без всяких грез и видений, который овладевает обыкновенно выздоравливающими людьми.
Наде не суждено было догнать своего отряда. Она проспала весь вечер и всю ночь как мертвая, и, только когда скупое осеннее солнце слабо заиграло на полу и окнах горницы, Надя с трудом открыла заспанные глаза и с удивлением стала оглядываться на чужую, незнакомую обстановку.
Этот пустынный дом, эта словно заколдованная тишина покинутых горниц казались девушке продолжением сна. Но мало-помалу мысли ее прояснились.
«Линдорский… Зося… фуражировка…» – все это вихрем пронеслось в ее мозгу, и сердце ее сжалось.
Педантичный, сухой и строгий Штакельберг не простит ей ее отлучки, не простит за вернувшийся без ее начальства отряд.
Надо мчаться как можно скорее в полк и, по возможности, оправдать себя перед лицом начальства.
И, отвязав мирно пощипывавшего траву в цветнике Зеланта, Надя проворно замундштучила его и вихрем понеслась к полковой стоянке.
– Где ваш отряд, господин поручик?
– Я полагаю, ваше превосходительство…
– Тут нечего полагать, господин поручик! Или вы не знаете, что место начальника взвода впереди своего отряда? Я послал вас за фуражом. Прошли сутки, и вот вы являетесь один, без вверенных вам людей отряда. Где они? Потрудитесь мне отвечать!
Лицо Штакельберга, позеленевшее от злости, так и дергало судорогой. Глаза чуть не вылезали из орбит. Он тер себе щеку по привычке и смотрел на Надю взором, не предвещающим ничего хорошего.
А Надя, бледная, взволнованная не менее самого командира, была полна неясной тяжелой тревоги за свой отряд.
В самом деле, куда он мог деваться? Почему ее уланы не вернулись в полк, когда она приказала унтер-офицеру скакать прямо к русским позициям? Неужели?…
И холодный пот ужаса выступил на лице девушки.