Смелая жизнь
Шрифт:
И, согнувшись в три погибели, Надя пролезает через узкое отверстие под забором. Теперь она в саду, в том самом саду, где впервые родились ее смелые девичьи грезы, в том самом саду, под тенью которого назревал и определялся ее дерзкий, отважный замысел. Перед нею длинная и прямая как стрела аллея, по которой они с Васей так часто бегали взапуски, – аллея, ведущая к садовому домику, милому домику, где она провела лучшие часы своей юности. Как мало изменилось здесь за эти долгие шесть лет ее отсутствия! Только разве деревья словно стали развесистее на
С тревожно бьющимся сердцем взошла она на ступени крыльца этого дома и тронула медную скобку двери. Но дверь оказалась запертой изнутри, как и калитка.
Надя, придерживая одной рукою сердце, с каждой минутой бившееся все сильнее и сильнее, робко стукнула о косяк двери, стукнула и замерла, прислушиваясь… В сенях послышались шаги, словно шлепанье босых ног по полу. Кто-то быстро приближался.
– Кто тут? – раздался хорошо знакомый Наде голос за дверью, и горничная Наталья, бывшая нянька Клены и Васи, появилась на пороге со свечой в руках. – Батюшки! Офицер! – испуганно всплеснув руками, произнесла она и тотчас же добавила, смущенная за этот свой ненужный испуг: – По делу, должно быть, к нашему барину пожаловали?
– Да, голубушка! – И голос Нади дрожал, когда она сказала это. – Мне по делу к вашему барину. Вы верно угадали! Не легли ли они почивать уже? В таком случае я не буду тревожить их сегодня, а приду завтра.
И сердце бедной девушки замерло в ожидании ответа.
– Никак нет! – отвечала окончательно оторопевшая Наталья. – Не легли еще барин! Газеты читают у себя в комнате… Они завсегда газеты читают перед сном. Пожалуйте в гостиную, ваше высокородие! А я им доложу! – говорила между тем словоохотливая Наталья.
«Не надо! – чуть было не сорвалось с губ Нади. – Ради Бога, не надо! Я не могу, я не вынесу этого… теперь, сейчас!..»
Но язык не повиновался девушке, губы дрогнули без звука, бессильные произнести хоть одно слово, и она только молча последовала за Натальей в гостиную по узкому коридору, мимо детской, где все оказалось на прежних местах.
«Газеты читает!» – выстукивало в это время ее трепещущее сердечко. Может быть, о ней, Наде, надеется что-нибудь прочесть и узнать хотя бы из газет…
Вдруг она разом вздрогнула всем телом и лихорадочно горящим взором приковалась к противоположной двери. Там послышались знакомые шаги, нимало не изменившиеся за эти шесть лет, и милый, незабвенный голос, голос, который Надя узнала бы среди тысячи других голосов, спросил у Натальи:
– Офицер? По делам, говоришь ты?
И прежде чем Надя успела расслышать ответ женщины, дверь широко распахнулась, и высокая фигура Андрея Васильевича Дурова показалась на пороге.
Свеча, оставленная на столе, очень скупо освещала гостиную. Но Надя успела одним взглядом охватить разительную перемену, происшедшую за эти шесть лет с ее отцом.
Волосы городничего, почти совсем еще черные
«Полюбуйся! Это твоя вина! Дело рук твоих!» – больно кольнуло ее в сердце запоздалое раскаяние, и оно, это бедное сердце, так и сжалось приливом невыносимой, мучительной тоски.
Не двигаясь, трепещущая и безмолвная, стояла Надя перед отцом, не узнавшим в этом высоком офицере с возмужалым, обветренным и огрубевшим лицом своей прежней смугленькой, бледнолицей любимицы.
– Чем могу служить, государь мой? – любезным, но официальным тоном, с легким поклоном в ее сторону спросил городничий и, не дождавшись ответа, снова спросил: – Изволили приехать по делу от губернатора?
– Нет, господин ротмистр! – отвечал ему глуховатый, странно срывающийся голос, так мало напоминавший голос прежней Нади. – Я к вам из действующей армии по частному делу.
– Из армии? – изумленно переспросил Дуров.
– Из армии, – подтвердила Надя и, собравшись с духом, добавила твердо: – Я привез вам вести и привет от вашей дочери, Надежды Дуровой, с которой мы служили в одном полку.
– В одном полку? О Надежде? О Наде? – вне себя вскричал городничий, и все лицо его преобразилось разом. – Убита? Ранена?… Умоляю вас, не мучьте!.. Умоляю, скажите мне, что с нею, с моей Надей? – воплем срывалось с его уст. – Что с ней, господин офицер, с Надей, с голубкой моей милой? Как бы ни тяжела была ваша новость, лучше узнать ее теперь же, сейчас! Да говорите же, наконец, не томите меня!
И старый городничий стал нервно барабанить пальцами.
– Вы молчите? Неужели это молчание должно означать, что моя дочь…
Городничий не договорил.
– Успокойтесь, господин ротмистр! – произнес тот же дрожащий, срывающийся голос мнимого офицера. – Ваша дочь жива и здорова… и…
Но тут что-то сильное непреодолимо захлестнуло сердце Нади и вырвалось наружу в неизъяснимом крике отчаяния и счастья:
– Папа! Папа мой! Папа! – бросаясь на колени, повторяла она. – Дорогой, милый… папа!
В одну минуту городничий был подле упавшего к его ногам странного офицера. Два старческих глаза впились в лицо улана, и что-то радостное и мучительное в одно и то же время промелькнуло в глубине этих исстрадавшихся, затуманенных глаз.
– Надя! – отчаянным ответным криком вырвалось из уст Дурова, и отец заключил дочь в свои старческие объятия.
Минуту они молчали оба, словно замерли в объятиях один у другого. И эта сладкая, но томительная минута длилась целой вечностью в их измученных сердцах. Отец целовал руки, и лицо дочери, и белый крестик, колеблющийся на ее груди, геройский крестик, свидетельствующий о храбрости, целовал старую серую шинель, пробитую вражескими пулями, изодранную штыками и потерявшую свой первоначальный цвет в пороховом дыму… Целовал и обливал слезами.