Смена караулов
Шрифт:
— Случай интересный, — заметил Юрий. — Но какая тут параллель с Виталием Владимировичем, не пойму.
— Жизнь не геометрия, всякие параллели в ней условны, — сказал Платон. — А теперь поедем в северные микрорайоны. Кстати, твой шеф с самого утра там.
Юрий понял только одно: управляющий трестом продолжает упорно налаживать отношения между ним, его выдвиженцем, и искушенным главным инженером.
Двориков проводил совещание субподрядных организаций. Этим щепетильным делом он занимался по поручению Платона, который считал себя плохим дипломатом — нет-нет да и повысит голос на всю эту привилегированную публику: сантехмонтажников, электромонтажников, спецстроевцев и прочая, и прочая. А Двориков умел с ними ладить без
Совещание уже заканчивалось, когда они вошли в конторку одного из линейных стройуправлений. Субподрядчики как-то сразу стали сговорчивее, покладистее. Управляющий был доволен ходом совещания, однако предупредил, что пятый квартал двенадцатиэтажных домов в Северном жилом массиве надо сдать на месяц раньше. Никто не возразил, и Двориков с легким сердцем закончил переговоры за круглым столом.
Когда субподрячики разошлись, он поинтересовался, чем вызвана передвижка в сроках сдачи домов. Платон напомнил о нехватке отделочников, которых целесообразно до наступления зимы сосредоточить на объектах с наиболее высоким процентом готовности. (Двориков подумал, что и тут, наверное, не обошлось без прожектов выскочки Воеводина.)
— По науке лучше вести работы, конечно, широким фронтом, — говорил Платон. — Однако мы не можем рисковать нынешним планом ввода. Поймите, Виталий Владимирович, нам крайне важно доказать самим себе, что мы способны, черт возьми, осилить даже двести тысяч метров жилой площади. Возьмем этот п с и х о л о г и ч е с к и й б а р ь е р, тогда полегче станет.
Двориков не спорил. Недавно секретарь горкома пообещал решить вопрос о его переводе на должность управляющего трестом крупнопанельного домостроения.
— Итак, Виталий Владимирович, у вас нет серьезных доводов против вынужденного маневра отделочными бригадами? — спросил Платон.
— В принципе последнее слово за вами, — Двориков слегка пожал плечами.
— Последнее слово… Тогда, может быть, у вас есть свои предложения насчет ударной достройки профтехучилища?
— Мы разработали оптимальный график, и для меня график — закон.
— Он закон для всех. Однако жизнь вносит свои поправки.
— Я не имею сейчас готовых предложений, Платон Ефремович.
— Стало быть, принято единогласно, как объявляют на демократических собраниях, — шутливо заключил Платон.
За все время Юрий ни слова не проронил, наблюдая с интересом за управляющим, как тот мягко, убедительно рассуждал с главным инженером, как вроде мимоходом поймал Дворикова на том, что главный инженер, оказывается, и не думал о профтехучилище. Дипломат, Платон Ефремович, а еще говорит, что он не в ладах с дипломатией.
Двориков вернулся домой в отличном расположении духа: вечером ему позвонили из горкома и просили завтра в девять утра быть у Нечаева. Наступает, как видно, главная перемена в его жизни, пусть и несколько поздновато. А Римма сегодня была на редкость мрачной. После ужина он спросил ее:
— Тебе нездоровится, что ли?
Она с гневным укором посмотрела на него, достала из тумбочки какое-то письмо в желтом, совсем истрепанном конверте с пометками адресного бюро.
— На, читай. Целый месяц провалялось на почте и доставлено в открытом виде.
Это было письмо от его дальнего родственника, который жил в деревеньке Зеленый Кут за Днепром, где вырос и Двориков. В суматохе эвакуации сорок первого года они потеряли друг друга из виду. Лишь много лет спустя, демобилизовавшись из армии, двоюродный племянник покойной матери Дворикова отыскал своего родича на Урале и стал писать назойливые стариковские письма. Виталий Владимирович отвечал скупо, два-три раза в год. Потом их переписка вовсе прекратилась. Но вот старик опять напомнил о себе. Он сообщал самым подробным образом, как недавно в селе рыли котлован под новый клуб и случайно обнаружили весь архив сельсовета, в том числе книги загса. Он и посылает тетушкиному сыну копию метрики: кто знает, может, пригодится, когда настанет черед выхлопатывать пенсию. Виталий Владимирович пробежал глазами еще несколько тетрадных листков в косую линию — со всякими пустяковыми описаниями стариковского житья-бытья — и остановился на метрике. Метрика было по всей форме.
— Печальное недоразумение, — сказал он, отложив пухлое послание.
— Неужели ты убавил себе целый год? — спросила Римма.
— Помилуй, что за ерунда?..
Сохраняя внешнее спокойствие, Двориков коротко рассказал жене, как было дело. В институт его приняли фактически по одному школьному аттестату, никаких других документов у него, эвакуированного паренька, не оказалось. Но в сорок четвертом году военкомат потребовал свидетельство о рождении. Как раз в то время освободили Зеленый Кут, и он написал туда. Ему выслали официальную справку вместо свидетельства, потому что все документы сельсовета считались погибшими. Тогда он не обратил внимания, вернее, не придал значения тому, что в сельсовете допустили ошибку: вместо 1926-го проставили 1927 год рождения. Война, неразбериха. Лишь после войны он хотел было опять запросить Зеленокутский сельсовет, чтобы исправить ошибку, да махнул рукой: пришлось бы исправлять уже все документы, включая партбилет.
— Так, так… — Римма горестно покачала головой. — Значит, ты ровесник Алеши? — Она встала, подошла к фотографии брата, с мальчишеской улыбкой наблюдавшего за ней. Нет, Виталий Владимирович, ты лжешь, — сказала, не оборачиваясь. — Полуправды в лучшем случае хватает на полжизни. Да-да! Не сельсовет, а ты сам убавил себе этот год с помощью доверчивых земляков. Говори всю правду, иначе я тебя возненавижу. — Она резко повернулась к нему лицом.
— Возможно, я и виноват, да ведь был мальчишкой, — сказал он с сожалением и присел к столу, чувствуя незнакомую, старческую тяжесть во всём теле.
— Это же дезертирство!
— С ума сошла!.. Мне хотелось закончить институт. Я и во сне видел себя инженером.
— Вот оно что? Ясно… А мой Алеша во сне видел себя географом, но прямо со студенческой скамьи ушел на передовую. Его собирались послать на топографические курсы, он упросил военкома зачислить в маршевый батальон. Разве ему не хотелось поскорее закончить университет? И разве ему не хотелось просто жить в свои восемнадцать лет? Чего ты молчишь?
— Я повинился перед тобой.
— Нужно было давно повиниться перед кем следует. А ты как ни в чем не бывало аккуратно платил партвзносы, утаив главный — в о е н н ы й в з н о с. За тебя рассчитались твои сверстники, тот же Алеша… И с тобой я прожила мои лучшие годы, ничего не подозревая! Жена дезертира…
— Не надо все драматизировать, Римма.
— Так, так… Да ты и сейчас, в пятьдесят лет, не понимаешь всей глубины своего падения? Нет, это невыносимо!.. — Она заплакала и ушла на кухню.
Римма не спала всю ночь. Лишь изредка она забывалась на каких-нибудь полчаса — и тогда снова возникал перед ней юный образ Алеши. Она видела его уезжающим на фронт в тот весенний, сверкающий день сорок четвертого года. Он храбрился, успокаивал маму, что война теперь может кончиться в любой день. Мама верила ему, как взрослому мужчине, умудренному житейским опытом. О-о, Алеша умел выглядеть солидным, хотя только что отметил свое совершеннолетие… Нет, не скоро кончилась война: последний год ее был самым длинным — не оттого ли, что счет велся уже не по месяцам, а по отдельным суткам. И когда наступило девятое мая, когда весь мир вздохнул с глубоким облегчением, мама сказала Римме: «Теперь наш Алеша скоро вернется. Слава богу, судьба помиловала его, вспомнив об отце». Добрая мама не знала, не могла знать, что война имеет свою инерцию.