Смерть Анфертьева
Шрифт:
А кто осудит Наталью Михайловну? Кто первым бросит камень? Кто решится упрекнуть ее, когда она скажет что вынуждена вырывать из чьих-то рук колбасу и бублики, селедку и лифчики, творог для Таньки и носовые платки для мужа, иначе ей ничего не достанется, кто? Автор? Нет! И потом, не ее вина, что наши с вами духовные устремления и жажда справедливости свелись к удовлетворению добычных способностей. Как еще выразить себя, заявить о себе, утвердиться в мире? Как показать силу ума и огонь души? А страсти, что нам делать со страстями, ребята?
Наталья Михаил овна давно покончила с молодыми страстями, заставив себя забыть о волнующих встречах, лунных ночах, дальних странах. Попадая в залитые хрустальным светом залы, она терялась, жалась к стенам, искала укрытие за колоннами и спинами. Невинное замечание будущего доктора наук надолго вышибало ее из равновесия, заставляло нервничать и искать собственные промахи. Рассказывая мужу о том, как удалось купить ему подштанники производства Арабской Республики Египет, она волновалась, трещала пальцами, глаза ее сверкали, щеки заливал румянец, слова свои она прерывала счастливым смехом, и Анфертьев, слушая вполуха, любовался ею, как в былые годы на "Чертовом колесе" в парке имени Шевченко.
А что касается пепелищ, то у кого их нет? У кого прошлое без осмеянных и оскверненных мечтаний, разоренных и разграбленных надежд, сгоревших заживо желаний? Но Наталья Михайловна отличалась тем, что и сама всегда помнила о них, и другим не забывала напомнить. Оглядываясь иногда назад, усилием воли поднимая в себе маленькие смерчи из праха былых страстей, Наталья Михайловна испытывала странное наслаждение, остывшие пожарища давали ей ощущение правоты, доставляли сладкую боль незаслуженной обиды, нанесенной людьми глупыми и недостойными.
Можно увлекательно рассказать о воспоминаниях, которым предались старые друзья, о воспоминаниях составляющих часть их жизни, возможно, они бы всплакнули, окажись у них еще одна бутылка. Интересен был рассказ Вовушки о барах Испании, о старом городе Кордове, о том, как заблудился он в центре Мадрида и тем до сих пор счастлив, о злачных подвальчиках плацца Майор, об оружейных лавках Толедо, о полотнах трагического художника Эль Греко, о королевском дворце неописуемой роскоши, который тем не менее явно уступает Эрмитажу, и, наконец, об универмагах, толчках, распродажах. О последнем Вадим Кузьмич слушал с иронической улыбкой, чего нельзя сказать о Наталье Михайловне. Прижимая ладошки к раскрасневшимся щекам, охлаждая ими горячие уши, она уточняла, сравнивала, сопоставляла цены, расцветки, модели, зарплаты, фасоны и, наконец насытившись милыми ее сердцу сведениями, обессиленно откинулась на спинку стула, глядя отрешенно и расслабленно куда-то в далекую даль и видя солнечную Испанию и себя там - нарядную, веселую, счастливую. Почти въяве увидела Наталья Михайловна себя на набережной Гвадалквивира - охваченная нетерпением, она торопилась куда-то, где ее ждали, где все о ней опрашивали и волновались, спешила мимо Золотой башни, и оглядывались священники в черных сутанах, останавливались парочки почти неодетые, а владельцы лавок смотрели ей вслед, и была в их глазах безнадежность.
Куда деваться, одно лишь упоминание о мадридском универмаге Пресъядос всколыхнуло что-то важное в душе Натальи Михайловны. Она быстро поднялась и с загадочной улыбкой удалилась в комнату, а через минуту появилась в туфлях необыкновенной красоты. Они, правда, слегка жали ноги, особенно правую, а высота каблука заставляла придерживаться за стены, но это не смущало Наталью Михайловну.
– Как?
– спросила она, задорно глядя на Вовушку.
– Потрясающе! Вадька! Посмотри на свою жену! Ты видел что-нибудь подобное?
– Конечно, нет, - серьезно ответил Вадим Кузьмич.
Надо сказать, что в Вовушке, измученном постоянной необходимостью скрывать неуверенность, выработалась удивительная способность управлять своими чувствами, настроением, даже выражением лица. Он всегда говорил искренне, прекрасно владея и восторгами, и растерянностью, без особых усилий произносил все приличествующие слова, частенько забывая, когда говорит от своего имени, а когда от имени человека, за которого его принимают.
– Это еще что!
– Вдохновленная портвейном и Вовушкиными рассказами, Наталья Михайловна умчалась в комнату и тут же вернулась... Как вы думаете, в чем? В джинсах? В платье типа сафари? В марлевке? Нет. Наталья Михайловна вернулась в ночной сорочке. Крутнувшись на одной ноге, она остановилась перед Вовушкой, уперев руки в бока и выставив вперед ногу с вызовом танцовщицы, исполняющей роль Кармен, той самой Кармен, которая работала в Севилье на табачной фабрике, - не далее как вчера Вовушка разочарованно рассматривал это унылое здание буроватого цвета.
– Каково?
– Наталья Михайловна нетерпеливо топнула ножкой. Несмотря на изощренное искусство владеть собой, Вовушка не смог ничего ответить, - смущение овладело им настолько, что он лишь беспомощно посмотрел на Вадима Кузьмича. Как быть, куда деваться?
– Хорошая сорочка, - промямлил он, стараясь не .смотреть на просвечивающие груди Натальи Михайловны, на темнеющий пупок, на все те выступы и впадины, которые, будучи расположенными в некой последовательности, создавали срам. Очень хорошая!
– добавил Вовушка уже тверже.
– Какая сорочка?!
– возмутилась Наталья Михайловна.
– Это платье! Это вечернее платье! Сам понимаешь, носить его на кухне... Хо-хо-хо!
– возбужденно хихикнула Наталья Михайловна, увидев собственное тело сквозь складки платья. Да оно еще лучше, чем я думала!
Молча, с застывшей улыбкой, поднялся и вышел Вадим Кузьмин. Скоро послышался грохот выдвигаемых ящиков, хлопанье дверей, что-то упало, покатилось. При звоне разбитого стекла Наталья Михайловна окаменела и пребывала в этом состоянии, пока на пороге не появился Вадим Кузьмин. Он вошел на кухню с ворохом нижнего белья, штанов, простынь, носков, галстуков, на голове его красовалась пушистая папаха из песца, а может быть, даже из соболя или верблюда, во всяком случае, папаха была большая и пушистая.
– Вот, - сказал Вадим Кузьмич, бросая все на пол.
Только дергающиеся губы да бледные щеки позволяли судить о его состоянии. Я сейчас... Минутку... Разберусь только... Значит, так, это мои штаны. Очень хорошие штаны, я их купил возле Савеловского вокзала совершенно случайно. Но лучше бы я их не покупал, потому что они мне велики и возле коленей болтается то, чему положено быть гораздо выше. Так... Это полотенце нам достала и втридорога сбыла соседка с первого этажа. Ее дальняя родственница работает не то в ГУМе, не то в ЦУМе. А вот этот галстук тоже непростой. Присутствующая здесь моя жена Наталья Михайловна Анфертьева, в девичестве Воскресухина, простояла за ним больше часа, но надеть его за три года обладания мне не пришлось по причине отсутствия костюма, подходящего к этому галстуку. Между нами говоря, я не уверен, что в мире существует костюм, который подходил бы к этой отвратительной швабре. А вот носки... Этим носкам цены нет - точно в таких уже не первый год ходит директор института, в котором работает вышеупомянутая Наталья Михайловна Анфертьева, в девичестве Воскресухина... Подштанники... Правда, ничего? Египетские. Вот носовые платки, я сморкаюсь в них, когда возникает надобность. А когда надобности нет - не сморкаюсь. Эти чулки с ромбиками, в которых ноги кажутся покрытыми язвами, мы за большие деньги достали...
– Вадим!
– звонко сказала Наталья Михайловна - Прекрати сейчас же! Ты меня слышишь? Я кому сказала - прекрати!
– Прости, дорогая, - Вадим Кузьмич невинно посмотрел на жену, оторвавшись от наволочки в цветочках.
– Ты о чем?
– Прекрати!
– На этот раз в ее голосе, как ни прискорбно об этом говорить, послышались истерические нотки.
– Видишь ли, дорогая, я просто осмелился последовать твоему примеру, промолвил Вадим Кузьмич с хамской вежливостью.
– Я показываю нашему общему другу Вовушке некоторые приобретения последних лет, чтобы он не подумал, не дай Бог, будто мы с тобой лыком шиты, будто нам надеть нечего и мы живем хуже других. Вовушка все так и понял, верно, Вовушка?