Смерть Анфертьева
Шрифт:
Понимая, что дел у Квардакова в директорском кабинете нет никаких, что прошмыгнул он туда с единственной целью вставить свое лыко в разговор, Вадим Кузьмич входить не торопился, решив побеседовать с секретаршей, упитанной молодой женщиной с зычным голосом и мохнатыми ногами. Ее звали Анжела Федоровна. Время от времени по заводскому репродуктору она властно вызывала к директору то начальника участка, то бригадира, буфетчицу, водителя персональной "Волги", а то и простого рабочего, подавшего Подчуфарину какое-нибудь прошение, да не осмеливающегося напомнить о себе. Причем делала это Анжела Федоровна настолько толково и часто, что весь прилегающий район Москвы был хорошо осведомлен обо всем, что делается на заводе, как продвигается выполнение плана, кому выделяется квартира, кто погорел
Анфертьев поздоровался с Анжелой Федоровной, любимицей директора и его первой советчицей, прошелся по приемной, выглянул в окно, убедился, что на заводском дворе сносный порядок, сел на подоконник.
– Что директор?
– спросил он как бы между прочим.
– Еще не сняли, - ответила Анжела Федоровна сипловатым, сорванным басом, не прекращая ни курить, ни печатать на машинке.
– А что, могут снять?
– Как пить дать!
– прорвались слова сквозь дробь машинки.
– За что?
– удивился Анфертьев для виду, поскольку хорошо знал мрачный юмор секретарши.
– - За что угодно. За развал работы, за хорошую работу...
– За хорошую разве снимают?
– Снимают, хотя бы для того, чтобы повысить!
– Анжела Федоровна усмехнулась, скривившись от дыма, ползущего от сигареты прямо ей в ноздри и в глаза.
– А меня еще не снимают?
– Фотографов вообще не снимают. Их гонят. В шею. Когда нет сил терпеть.
– Да?
– переспросил Анфертьев с застывшей улыбкой, но Анжела Федоровна уже забыла о нем.
Поначалу Анфертьев задумывался: почему любой бригадир, мастер, шофер, не говоря уже о заме, почитает за надобность поставить его на место, ткнуть носом в обязанности - дескать, фотограф ты и грош тебе цена в базарный день. Но вскоре перестал это замечать, утвердившись в спасительном пренебрежении к самому себе. Анфертьев открыл, что изгалялись над ним как раз те, кто больше страдал от вышестоящих товарищей.
Окончательно Анфертьев все понял, услышав, как приехавший на завод какой-то пятый зам начальника управления последними словами материл его любимого директора Геннадия Георгиевича Подчуфарина за недостаточное внимание к наглядной агитации - плакатам, лозунгам, транспарантам, щитам и призывам, которые должны были радовать глаз рабочего человека, куда бы этот глаз ни упал и где бы этот рабочий ни оказался. Оказывается, еще на подходе к заводу, за несколько кварталов он должен видеть приветственные слова, которые настраивали бы его на высокопроизводительный труд. Подчуфарин, налившись краской, или, лучше сказать, покраснев от нахлынувших чувств, в белоснежной рубашке с тесным воротником и при плохом галстуке, смиренно склонившись над столом, записывал указания вышестоящего гостя. А тот, поглядывая на случайно заглянувшего фотографа с несколькими снимочками в черном конвертике, продолжал неторопливо костерить директора. Анфертьев все порывался уйти, чтобы избавить отца родного Подчуфарина от позора, но гость останавливал его, извинялся перед ним, перед фотографом, за то, что прервал важную его беседу с директором, и снова принимался за Геннадия Георгиевича. А когда все-таки убрался, уехал, укатил на черной блестящей машине с уймой фар и подфарников, Анфертьев, стоя у окна директорского кабинета, смотрел у как Подчуфарин говорит благодарственные слова высокому гостью, улыбается вслед, с прощальной грустью машет рукой, а потом, круто повернувшись, направляется в подъезд. Вадим Кузьмич представил, как он поднимается по лестнице, идет по коридору, глядя прямо перед собой, не смея взглянуть на стоявших вдоль его пути сотрудников, поскольку не уверен, что совладает со своим лицом, со своим голосом. В кабинет директор вошел молча, и в глазах у него была обесчещенность.
– Геннадий Георгиевич, а вы не могли послать его к чертовой матери? спросил Анфертьев.
Подчуфарин сел за стол, не глядя, взял конвертик со снимочками, повертел в пальцах и бросил одно слово: "Идите!" И Анфертьев вышел, понимая: директора покоробило сочувствие фотографа. Главный инженер - нормально, главбух - тоже куда ни шло, даже зам, этот пустой человечишка, коротающий годы в ожидании, пока где-то на каком-то заводике помрет от возраста и болезней тамошний директор, даже Квардаков мог выразить директору сочувствие. Но фотограф?! Как знать, может быть, сочувствие Анфертьева унизило директора куда больше, чем высокопоставленный мат. Осознав это, Анфертьев не подумал о Подчуфарине ничего плохого, он лишь усмехнулся, вскинул бровь, но где-то в нем образовалось место, которое потом заполнили мысли злые и беспощадные.
Через несколько дней, вручая директору конверт с фотографиями, сделанными на заводской спартакиаде, Анфертьев, не слушая восторгов, непочтительно перебил Подчуфарина:
– Геннадий Георгиевич, а вам не кажется, что на вверенном вам предприятии лишь один человек работает более или менее прилично?
– Кто же это?
– Фотограф Анфертьев.
Подчуфарин с интересом посмотрел на Вадима Кузьмина, потом на зама: каково, мол? Еще раз перебрал снимки, небрежно сдвинул их в сторону.
– Может быть, - ответил он.
– Очень может быть. Но ведь ваше усердие никак не отражается на качестве продукции, на плановых показателях. Верно?
Анфертьев собрал снимки, сложил в черный конверт, поднял глаза:
– Я могу идти?
– Вы мне не ответили, - напомнил ему Подфарин.
– Вы о чем? Отражается ли мое усердие на качестве снимков или снимки на качестве моего усердия? Благодаря моим кадрам вы забыли о трудностях с кадрами, - пошутил Анфертьев.
– На завод пришли неплохие специалисты... Но это все, конечно, чепуха. На плановых показателях больше всего отражается усердие машинистки. Анжелы Федоровны.
– Что вы хотите сказать?
– встрепенулся Квардаков, уловив в словах Анфертьева второе дно.
– Не больше того, что вы поняли, Борис Борисович.
– Вы намекаете на то, что мы занимаемся очковтирательством?
– Зам сурово нахмурился, готовый дать достойный отпор наглецу.
– Упаси Боже!
– Анфертьев, как дурак, замахал руками.
– Я только хотел сказать, что одиночные усилия кого бы то ни было мало отражаются на конечных результатах.
– Даже усилия директора?!
– Квардаков поперхнулся, ужаснувшись своему вопросу.
– Разве что директора, - улыбнулся Анфертьев так, будто лет двадцать проработал на дипломатическом поприще в недружественных нам странах, предпочитающих капиталистический путь развития.
– Ваши слова ко многому обязывают, - заметил Подчуфарин многозначительно. В его тоне более зрелый человек мог бы ощутить нечто вроде угрозы, но Анфертьев не пожелал.
– Не возражаю!
– ответил Вадим Кузьмич. И с тех пор ни какие ссылки на срочность, важность задания не могли заставить его сдать фотографии, не доведенные до последней стадии совершенства. Только отглянцованные, обрезанные скальпелем под линейку, отобранные в строгом порядке, только такие снимки ложились на стол Подчуфарину.
Анфертьев в разговоре с директором не зря поиграл словом "кадр". Дело в том, что действительно благодаря его усилиям заводец был известен гораздо более других, мощных, современных предприятий. Уступая настоятельным требованиям жены, Вадим Кузьмич стал посещать редакции газет и предлагать снимки на производственные темы. Снимки его были лучше тех, которые делали газетные фотографы, измордованные сроками, починами, прожорливостью газеты. И когда ответственный секретарь товарищ Ошаткин перебирал тощую папку со снимками, решая, чем бы украсить первую полосу, чем порадовать читателя, истосковавшегося по волнующим новостям, чаще всего его безутешный взгляд останавливался на снимках Анфертьева. И завод по ремонту строительного оборудования опять оказывался на первой полосе, в центре внимания, на вершине успеха. Лучшие специалисты, сбитые с толку снимками Анфертьева, бросали свои предприятия и почитали за честь быть принятыми на завод, а потом с недоумением оглядывались по сторонам, видя не больно благоустроенные цехи, захудалое оборудование, неразбериху в производственных цехах.