Смерть — дело одинокое
Шрифт:
Кто это сказал? Леди Макбет?
«Я трепещу, чего-то ожидая».
Бояться неизвестно чего без причины.
И с этим страхом дожить до рассвета.
Я прислушался.
Не туман ли это бьется в мою дверь, оставляя на ней синяки? Не он ли проверяет на прочность мою замочную скважину? И не подкрадывается ли к моему коврику только мне предназначенный маленький шторм с дождем, чтобы оставить у дверей морские водоросли?
Пойти и посмотреть я боялся.
Я открыл глаза и взглянул на дверь в коридор, ведущий в мою крошечную кухню и еще более крошечную ванную.
Вечером я повесил
На двери висело Чудовище.
Когда мне было пять лет и мы жили на востоке, в Иллинойсе, мне приходилось среди ночи подниматься по темной лестнице в ванную. И если там не горел хотя бы тусклый свет, вверху на площадке всегда пряталось Чудовище. Иногда мать забывала включить свет. Поднимаясь по лестнице, я изо всех сил старался не смотреть вверх. Но страх одолевал меня, и я все же поднимал глаза. Чудовище неизменно было там, оно рычало голосом проносившихся мимо в ночи паровозов, траурных поездов, увозивших любимых сестер и дядей. Я останавливался у подножия лестницы…
И визжал.
Сейчас Чудовище висело здесь, на двери, ведущей в темноту, в коридор, на кухню, в ванную.
«Чудовище, — заклинал я, — уходи!»
«Чудовище, — убеждал я белое пятно на двери, — я знаю, тебя нет. Ты мой старый халат».
Беда в том, что я не мог как следует его разглядеть.
«Дотянуться бы до очков, — думал я, — надеть их, тогда я вскочу…»
А пока я лежал, мне снова было восемь, потом семь, потом пять лет, а потом и четыре года, я делался все меньше и меньше, а Чудовище на двери — все больше, все длиннее, все темнее.
Я боялся даже моргнуть. Боялся, что любое движение заставит его мягко спланировать вниз и…
— Ax! — вскрикнул кто-то.
Потому что на другой стороне улицы зазвонил телефон.
«Заткнись, — подумал я. — Ты вспугнешь Чудовище, оно прыгнет!»
А телефон звонил. В четыре часа ночи! В четыре! Господи, кто?…
Пег? Заблудилась в мексиканских катакомбах? Пропала?
Телефон звонил.
Крамли? С результатами вскрытия, которых я и знать не желаю?
Телефон все звонил.
Или то голос холодного дождя, бегущей ночи, бессвязный бред алкоголика, оплакивающего страшные события, в то время как длинный трамвай, мчась сквозь грозу, визжит на поворотах?
Звонки смолкли.
Крепко зажмурившись, сжав зубы, закутав голову простыней, я, отвернувшись к стене, прижался к влажной подушке. И мне показалось, будто я слышу неуверенный шепот. Я похолодел.
Затаил дыхание. Старался утишить сердцебиение.
Потому что именно сейчас, именно в это мгновение…
Разве не почувствовал я, как Нечто коснулось кровати, кто-то тяжело опустился на нее?
У меня в ногах?
Следующей жертвой стал не Чужак.
И не леди с канарейками испустила вдруг последний вздох, сделав прощальный круг по комнате.
Исчез кое-кто другой.
И вскоре после рассвета блестящие глазки напротив моей многострадальной квартиры увидели, как прибыло доказательство.
Перед моей дверью
Невыспавшийся, измученный, я услышал его и насторожился.
Кто-то постучался в дверь моего гроба.
Я заставил себя взлететь в воздух, проплыл, как воздушный шар, по комнате, с треском распахнул дверь и слипающимися глазами всмотрелся в морду огромного здоровенного быка. Бык произнес мою фамилию. Я признался, что это я. Он попросил подписать вот здесь, показал где. Я подписал что-то похожее на квитанцию министерства транспорта и стал смотреть, как грузчик потопал обратно к своему грузовичку, выволок из кузова какой-то знакомый упакованный объемистый предмет и покатил его по улице. «Господи, — подумал я, — что это? От кого?…» Но огромный узел на колесах задел дверной косяк, и раздался мелодичный звук. Я зашатался, предугадав ответ.
— Куда ставить? — спросил бык, оглядывая мои заставленные роскошной мебелью королевские покои. — Здесь сойдет?
Он с трудом подтащил упакованный предмет к стене, окинул презрительным взглядом мою дешевую тахту, пол без ковра, мою пишущую машинку и потопал к выходу, оставив дверь открытой настежь.
А на другой стороне улицы я увидел десять дюжин блестящих голубых, карих, серых стеклянных глазок, следящих за тем, как я срываю упаковку и вижу…
Ту самую Улыбку.
— Мой Бог! — вскричал я. — Да это же пианино, я слышал, как оно играет…
Регтайм «Кленовый лист».
Хлоп! Закрылась дверца кабины, грузовик, тарахтя, укатил.
Я рухнул на свою уже почти рухнувшую тахту, не в силах поверить, что передо мной эта широкая, безучастная, сияющая слоновой костью улыбка.
«Крамли!» — мысленно воззвал я. Провел ладонью по омерзительной стрижке, слишком длинной на затылке, слишком короткой на висках. Пальцы ничего не чувствовали.
«Да, малыш?» — отозвался Крамли.
«Я передумал, Крамли, — мысленно признавался я. — Исчезнет не Чужак и не старая леди с канарейками».
«Вот тебе раз! Кто же?» — спросил Крамли.
Кэл-брадобрей.
Молчание. Вздох. Затем…
Щелчок, гудки.
Вот почему, глядя на то, что осталось на память от встреч со Скоттом Джоплином, я не сорвался с места и не помчался звонить своему другу полицейскому детективу.
Все стеклянные глазки из бунгало напротив дружно изучали мою стрижку и наблюдали, как я закрываю дверь.
«Ладно, — подумал я. — только ведь я даже собачьего вальса играть не умею».
Парикмахерская была открыта и пуста. Муравьи, пчелы, термиты и им подобные побывали здесь до полудня. Стоя в дверях, я глядел на полное опустошение. Как будто кто-то подкатил ко входу гигантский пылесос и высосал из помещения все.
Пианино, как известно, попало ко мне. Интересно, кто получил и кому могло понадобиться парикмахерское кресло, притирания, лосьоны, оставлявшие пятна и мазки на зеркалах, висевших на стенах? И еще интересно, кому достались волосы?
Посреди парикмахерской стоял человек. Как мне помнилось, это был хозяин, сдававший ее в аренду, — мужчина лет пятидесяти, он водил метлой по безволосому полу, без видимой цели гладил пустые половицы. Он поднял глаза и увидел меня.