Смерть длиною в двадцать лет
Шрифт:
– Да. Медсестры кормят меня.
Пеллетер взял себе другой стул и, поставив его возле порога, сел на него верхом, положив локти на спинку. В сторонке стояли составленные друг на друга в два штабеля пять гробов, наполнявшие комнату запахом разложения.
– Ваш муж очень переживает из-за вашего исчезновения.
– Но вы же знали, где я? – проговорила она,
– Да.
– И не сказали ему?
Пеллетер промолчал.
– Ребенком я предпочитала говорить людям, что мои родители умерли… Это было легче, чем признаваться, что мой отец сидит в тюрьме… Я не виделась с ним и не хотела иметь ничего общего, поэтому для меня он считался как бы мертвым, и я постепенно привыкла к этой мысли, забыв, что это неправда. А вспоминая об этом иногда, я сама будто бы даже поражалась тому, что он на самом деле жив. Я начинала думать об этом, твердить себе, что мой отец живой, но мне в это почему-то не верилось. Потому что я уже сама поверила в свою ложь.
Она произносила слова как будто автоматически. В них не слышалось ни той самоуверенности, ни той кротости, ни тех эмоций, ни тех конфликтующих в ее душе настроений, свидетелями коих Пеллетер был за ужином три дня назад. Лицо ее было бледным, а голос заунывно-ровным и безжизненным.
– Я даже не рассказывала мужу правды до нашего переезда в Вераржан, а мы к тому моменту были знакомы уже больше года. Переехать в Вераржан была его идея. Городок маленький, тихий, спокойный, есть железнодорожное сообщение, но больше ничего, никаких людских толп, вот муж и решил, что это будет идеальное место для жизни и здесь ему никто не помешает работать. И я пошла на это, поскольку не сильно ощущала свое родство с отцом. Мне тогда казалось: какая разница, буду я от него за двадцать миль или за сто? Поэтому я ни о чем таком не говорила мужу, пока мы не купили здесь дом. Но даже тогда я только сказала ему, что мой отец отбывает тюремный срок, но не уточняла, что он сидит в Мальниво.
Она сейчас произносила эти слова, сидя над мертвым телом отца, словно говорила о ком-то другом.
– Как уже сказала вам, я считаю, что мой отец убил мою мать, и это чистая правда. И я не питала к нему ненависти. И это тоже чистая правда… Когда я была маленькая, он учил меня разбирать и собирать его наручные часы. Мать говорила ему, что это занятие для мальчиков, а не для девочек, но он заявлял, что ему плевать и его дочь может заниматься чем хочет. Он клал часы на стол, доставал свои инструменты и показывал мне, винтик за винтиком, пружинка за пружинкой, из чего они состоят. Доставал из бронзового корпуса все эти крошечные детальки и складывал их в кучку на скатерть. А я не понимала, как эти крохотные металлические штучки могут целыми днями отсчитывать секунды. Я думала, что они и содержат в себе время, но, когда они были разобраны, время шло так же, а потом, когда они были собраны, оно тоже шло своим чередом. И я не видела разницы. Нет, видела ее только в те моменты, когда он закручивал все винтики до последнего и заводил часы. Секундная стрелка начинала бежать, и тогда мне казалось, что мы с ним только что запустили бег целого мира заново… Он так терпеливо возился со мной в те времена. А ведь он совсем не был терпеливым человеком. Был скор на руку, матери тумаки и оплеухи раздавал, чуть что не так…
Пеллетер полез во внутренний карман за сигарой, но не обнаружил ее там. Все сигары он выкурил за день.
– Других приятных воспоминаний об отце у меня нет. Он редко бывал дома, а когда бывал, нагонял на меня страх. Он мог смеяться вместе с матерью, а потом вдруг неожиданно начать орать или даже бить ее. Я старалась не попадаться ему на глаза. Вот интересно, как другие люди воспринимают своих родителей? Считают ли они себя частичкой двух этих, казалось бы, чужих взрослых людей? Говорят ли они: «Вот это у меня от матери, а это от отца»? Говорят ли они это при жизни родителей? И чувствуют ли они себя после смерти родителей их продолжением? Или вместе с родителями какая-то часть тебя тоже умирает?