Смерть геронтолога
Шрифт:
5
День катится чередом‚ подступая к полудню. Лёва спит возле лавочки‚ голову уронив на грудь‚ а жена его Броня сидит у закрытого окна и вздыхает безостановочно‚ который уж год подряд‚ вздохами сожаления‚ безответной жалобы‚ умудренной печали‚ – можно позавидовать такому постоянству‚ можно‚ конечно‚ и пожалеть. Вздохи просачиваются наружу через оконные щели‚ наполняют мир надувной резиновой игрушкой‚ но где-то травит неприметно через булавочный прокол‚ где-то непременно травит: крапивой зарастают могилы‚ бурьяном глушится память‚ вздохи растворяются без остатка в необогретых запредельных пространствах‚ легким инеем оседают на почве; со стороны кажется‚ что вздох – это уже не вздох‚ а обычный выдох – надобность организма. Вдох – выдох. Вдох – выдох. Для кого выдох‚ а для кого и вздох. Не вздохнешь – сердце разорвется воздушным шариком. Который ненароком взлетел в поднебесье. Внутри у которого нестерпимое давление‚ а вокруг бездушная пустота. "Крехцн‚ – шутил по поводу Лёва Блюм‚ когда было еще желание пошутить. – Ты у меня мадам Крехцн". "Крехцн" – в переводе на общее понимание – означает долгое "ох". Но может означать и иное.
Видит Броня‚ как ковыляет по мостовой крючком гнутая старуха на гнутых от старости ногах. Затертая кофта обвисает на плечах. Пузырятся панталоны до колен – голубые‚ в розовый цветочек‚ с драными кружевами понизу. Ноги перевиты вздутыми венами‚ глаза под опавшими веками глядят в землю‚ тяжеленные сумки оттягивают руки. Броня знает эту старуху‚ ее всякий знает: ходит
А в квартире у Авивы звонит телефон. Умная машина отвечает доверительно грудным волнующим голосом‚ приберегаемым для заветного случая: "Сообщите всё‚ что у вас на душе‚ и я непременно откликнусь". Авива родилась и выросла в кибуце‚ работала в коровнике‚ и ходил рядом Йоси‚ большой‚ косматый‚ с буграми мужской силы‚ пропахший землей‚ навозом и травами. Он поднимал ее без усилий и вертел‚ укладывая на солому. Он брал ее без излишних игр‚ как бык берет себе подобную‚ и Авива обмякала от неизбывной бездумной мощи. Он завершал своё и отправлялся неспешно по очередным делам‚ оставляя Авиву в пустоте желаний возле теплых‚ шумно вздыхающих созданий. Потом они сговорились‚ ушли в обнимку в город‚ полный неучтенных соблазнов и недостижимых красоток‚ среди которых затерялась деревенская Авива. А когда обжилась‚ наконец‚ и свыклась‚ Йоси не оказалось рядом‚ Йоси ушел молча‚ без слов‚ – он всё делал молча‚ в коровнике и в доме‚ на соломе и в постели. Авива надумала отравиться‚ приготовила ядовитое зелье‚ но пасмурно в горах в декабре‚ знобко в доме‚ знобко на душе – решила прежде обогреться. Свернулась калачиком‚ всласть наплакавшись. Задремала под пуховым одеялом. Провела в тепле ночь‚ заспав плохое. А наутро солнышко проглянуло над горами: "Здравствуй‚ Авива!" – и полегчало. Через годы рассказала про то папе с мамой‚ и папа укорил неприметно: "Придешь на небо по собственной дурости‚ постучишь в ворота: здравствуйте‚ вот она я. А они в ответ: тебя кто звал? Нельзя так‚ Авива. Ты же культурная женщина. Ты разве приходишь в гости незваной? Иди назад‚ жди приглашения..." А Ривка‚ лучшая ее подруга‚ призналась: "От меня тоже ушел друг. Я тоже хотела отравиться. Весь день думала об этом‚ а к вечеру закрутилась и забыла". Авиве звонят теперь женатые ловеласы‚ чтобы насытить вожделение‚ но она не поддаётся на уговоры. Авиве звонят одинокие мужчины в поисках тепла‚ наговаривают с напором записывающей машине: "Я по объявлению. Меня интересуете вы‚ ваша внешность и ваша профессия. Давайте повидаемся‚ чтобы взглянуть друг на друга и уточнить намерения". Авива отправляется на встречу и смирно сидит на скамейке‚ уложив руки на коленях. Мужчина‚ наконец‚ появляется‚ очень даже неплохой мужчина‚ способный подарить отраду очень даже неплохой женщине‚ смехом наполнить ее уста‚ но Авива не решается завести разговор‚ и он топчется вокруг той скамейки‚ с нетерпением крутит головой‚ а потом уходит‚ проборматывая ругательства‚ даже не догадываясь‚ что эта полная‚ солидная женщина могла напечатать такое объявление: "Одинокая. Образованная. Интересная. Сто шестьдесят пять‚ тридцать плюс. С чувством юмора и романтическими наклонностями. Намерения серьезные".
Бродит возле дома старик с томлением во взоре‚ неприметно взглядывает на вывеску: "Цви Сасон‚ врач-геронтолог". Геронтолог Сасон разгадал секрет скорого старения: выпадающие на пенсию‚ как выпадающие в осадок. Они чахнут и угасают‚ злятся и ворчат на нынешних‚ желая покомандовать напоследок‚ дать ценный совет‚ ибо не всякий подходит к могиле с обильной жатвой‚ в покое и довольстве души – от разумной работы и приметных жизненных возвышений. Пришел клиент с телефоном‚ сказал в разъяснение: "Вдруг позвонят‚ попросят помощи..." – "У вас?" – "У меня‚ конечно у меня‚ почему бы и нет? Вот‚ например: "Что нужно сделать для того‚ чтобы..." Я много думал над этим вопросом. Я думал‚ а никто не спрашивает". – "Им не надо"‚ – сказал Сасон. "Мне надо‚ – сказал клиент. – И я отвечу. Я обязательно отвечу. Что нужно сделать для того‚ чтобы... Алло! Алло!" – "Вам позвонят‚ – пообещал геронтолог Сасон. – И попросят помощи". Он приходил на прием. Ему звонили. С ним советовались: "Что нужно сделать для того‚ чтобы..." Он отвечал: кратко‚ разумно‚ убедительно. И молодел на глазах.
Выходит из подъезда Ципора: один ребенок в коляске‚ другой цепляется за подол. Ципора округлилась после родов‚ загрубели черты лица‚ проявилась уверенность – не в себе‚ нет – в налаженной семейной жизни. Первым родился Алон‚ и Ципора кормит его грудью по сей день – по неопытности жалостливого сердца. Алону три года‚ но он с удовольствием сосет маму‚ отпихивая младшую свою сестричку; Алон лезет к Ципоре за пазуху на улице‚ в гостях‚ в автобусе: "Дай сисю!" – отогнать невозможно. Поехали они в Эйлат‚ вышли на пляж‚ а там – сплошные сиси‚ без прикрытия. Увидел‚ с воплем помчался по берегу: "Дай сисю!.." Догнали и оттащили. Со вторым ребенком Ципора не повторяет ошибок‚ а с третьим будет совсем просто. Вот только Ицик разделается с заказами‚ и они полетят в Турцию‚ чартерным рейсом‚ со скидкой‚ без детей и телефона‚ и там‚ в отеле (а отель войдет в стоимость билета)‚ после ужина с вином (а ужин войдет в стоимость отеля)‚ они вернутся в свой номер и без помех сделают еще одного ребенка. Пусть это будет мальчик: нервный Ицик желает мальчика. Пусть будет девочка: Ципора на всё согласна‚ мягкогрудая и щедробёдрая‚ назначенная к неспешному зачатию и умелому опростанию. Но это‚ конечно‚ мечты; ребенка они опять сотворят мимоходом‚ в промежутке между телефонными звонками‚ ибо нервный Ицик никуда не поедет‚ ни в Турцию‚ ни в Грецию. Стоит отлучиться на пару дней‚ и упустил возможность‚ и перехватили сделку – мечту жизни‚ а безумный Шмулик‚ друг-конкурент‚ владелец прибыльного дела "Куплю всех и продам всех"‚ в который уж раз жмурится от удовольствия и пристраивает к дому новый этаж‚ обкладывая мрамором изнутри и снаружи. Шмулик не платит налоги‚ ни единого шекеля‚ и платить не собирается. "Они мне еще должны"‚ – уверяет безумный Шмулик‚ имея в виду банки‚ министерства‚ налоговое управление с таможней‚ службу социального страхования‚ муниципальный совет‚ электрическую компанию‚ почту и телефон‚ соседей ближних и соседей отдаленных‚ а также народ Израиля поодиночке и в совокупности‚ разбросанный по континентам и проживающий на этой земле. А нервный Ицик с утра до ночи гоняется за увилистой удачей‚ чтобы ухватить за хвост‚ но достаются ему малые перышки. И привкус во рту‚ вечный привкус на языке‚ будто лизнул клемму у батарейки. Ицик не застал те батарейки‚ Ицик не лизал их клеммы‚ а привкус устоялся надолго‚ кисловато-горький привкус неудачи. "Ицик‚ – говаривал дед‚ праведный Менаше. – Радуйся‚ но не смейся. Заботься‚ но не грусти. Про всё‚ что ни случается‚ нужно сказать: и это к лучшему".
В квартире у Нюмы покряхтывает кресло и поскрипывает перо. Нюма Трахтенберг на работе‚ а за столом сидит Боря Кугель‚ водит пером по бумаге, мучаясь невысказанным словом: плохо написать также трудно, как и написать хорошо. Стол привезен оттуда: за ним так удобно сидеть. Кресло оттуда. И книги. Портрет над столом‚ голова к голове: папа Моисей с мамой Цилей‚ возле престарелой бабушки Муси‚ которая готовила
На крыше‚ спиной привалившись к бойлеру‚ сидит зачарованный свидетель в согласии с собственными помыслами‚ глядя вдаль невидящими глазами. Что поднимается к нему из пустыни? Возвышение из пустыни. Разъединение из пустыни. Истребление и смерть. Видения‚ превышающие понимание. Потери и утраты в оцепенении духа. Пророчество – оно тоже из пустыни. Знамения с чудесами‚ о которых не рассказать. А из окна повторяется в неисчислимый раз‚ с невозможной надеждой на удачу: "Сообщите всё‚ что у вас на душе‚ и я непременно откликнусь..."
6
Из сочинений Бори Кугеля‚ исследователя человеческой природы:
Нюма Трахтенберг худ и неприметен до крайности‚ а потому не любит бывать у врача. Врач скажет: "Раздевайтесь"‚ Нюма снимет пиджак – и что? что останется от него? где и сколько? Не будет же врач ходить по комнате в поисках места‚ куда можно приложить ухо и сказать: "Дышите". Нюма Трахтенберг так худ‚ что способен почесать позвоночник со стороны живота. Нюма так неприметен‚ что на него не поглядывают женщины‚ даже разведенные: "Эльф. Эльф и только! А с эльфа какая корысть?.." И лишь одинокие‚ внуками позабытые бабушки ценят Нюму за ненасытную его прожорливость: не успел войти – пирог на столе; Нюму Трахтенберга обожают мастерицы кухонного ремесла‚ которые в век диеты оказались не у дел.
У Нюмы всё падает из рук‚ и он страдает от этого. В нем мечется неловкий человечек‚ в отчаянии заламывая руки: "Не давайте мне. Споткнусь и уроню". Или: "Не просите: я позабуду. Не поручайте: ошибусь и перепутаю..." Человечек втайне обижается на безобидные шутки‚ утешаясь воспоминаниями: "Не хуже‚ чем у других"‚ ибо и он некогда кричал от восторга‚ настигая на диване игривую и аппетитную Трахтенберг Е.П.‚ в девичестве Собачонкину‚ по последнему выездному мужу мадам Еврейсон. "Как вы к себе относитесь?" – взглядом вопрошает человечек. И ему отвечают без запинки – походкой‚ осанкой‚ разворотом плеч: "Серьезно отношусь. С уважением. Доверяю без оглядки. Надо будет – пойду с собой в разведку". – "А я... – вздыхает человечек. – С опасением". И это примерно так. Однажды Нюму пригласили на радио‚ включили микрофон‚ оставили один на один со Вселенной. Он сидел в студии за двойной дверью‚ будто в кабинете у большого начальника‚ и никакой звук не доносился оттуда‚ где вздыхало и шевелилось остальное человечество. Нюма отвечал с опаской на нехитрые вопросы; всякое неосторожное слово срывалось с антенной вышки и уносилось прочь до Полярной звезды‚ до Большой и Малой Медведицы‚ а невозможные на вид инопланетяне ловили это слово своими чувствительными антеннами‚ расшифровывали-растолковывали‚ по Нюминому случайному слову судили о земле-матушке. Он долго потом тревожился‚ размышляя о превратностях толкований‚ тревожится по сей час.
В один из дней на Нюму напрыгнул городской сумасшедший с блокнотом‚ завопил на всю улицу: "Трудности есть?" – "Трудности есть. Как нам без трудностей?" Тот бурно возрадовался: "Годится! Мне заказали трагедию! Разворот с фотографией! Рассказывайте – и покороче". – "Нет трагедии‚ – пояснил Нюма. – Есть сложности". – "Настроение чемоданное?" – спросил сумасшедший‚ на что-то еще надеясь. "Вовсе нет"‚ – ответил Нюма Трахтенберг‚ ибо знал наверняка‚ тем чувством‚ которое дается не всякому: кто не сошел с поезда‚ тому и жить проездом. Общий вагон со скрипучими полками‚ перекипевшая вода с накипью из помятого бака‚ опостылевшая еда в промасленных кулечках‚ пыль на зубах‚ навечно волглые простыни‚ бездумный взгляд из окна на проплывающие мимо полустанки и колготные пересадочные станции. Сидя на чемоданах‚ не откроешься небу‚ земля не откроется тебе, а оттого вечно будешь недобирать. Цвет этих пространств. Их воздух. Горы напротив‚ прочерченные по багрянцу заката. Русла дождевых рек‚ где по февралю поспешает опушиться горьковатый розовато-пенный миндаль – в немом изумлении от прелести своих совершенств. Кому он являет восторг в потаённых укрытиях гор‚ где некому на него глядеть? Небу являет‚ одному только небу‚ – вот пример для Нюмы Трахтенберга. "Я выбросил свои чемоданы. Приехал. Распаковал. И выбросил на помойку". Разворот с фотографией уплывал из-под рук‚ заодно уплывал некрупный заработок‚ но сумасшедший не желал сдаваться и‚ торжествуя‚ выпалил домашнюю заготовку: "В следующей! Жизни! Что бы вы пожелали?" Нюма сказал‚ слабо улыбаясь: "В следующей жизни я желал бы родиться здесь". – "Сумасшедший! – изумился сумасшедший. – Вы собираетесь снова стать евреем?" – "Кем же еще?" – "Я знаю?.. Шведом‚ к примеру". "Шведом" – это Нюму убило. "Шведом" – как косточкой по темечку. "Я не могу вообразить себя шведом. Что такое швед?" – "Швед – это хорошо‚ – сказал тот с придыханием. – Швед – это устойчиво". – "Откуда вы знаете? Можно вообразить себя в Швеции‚ но не шведом". Сумасшедший поскучнел на глазах: "Ваша история для газеты не годится. Им нужна трагедия. Желательно со смертельным исходом". И тогда в дело вмешался Боря Кугель‚ который всегда наготове: "Будет тебе трагедия. Записывай". И продиктовал с расстановкой‚ почесываясь от удовольствия: "Наилучшие решения жизненных проблем возникают после того‚ как становится невозможным их воплощение". – "Это трагедия?" – спросил тот ошарашенно. "Это трагедия‚ – сказал Боря. – И тебе за нее хорошо заплатят".