Смерть императора
Шрифт:
– Ты ведь ожидал поражения? – спросил Приск. – Ты даже хотел его. Не так ли?
– Поражение в этой войне – благо для Рима, Гай.
Прежде, кажется, Адриан никогда вот так не называл Приска. Как будто тот ему родня или товарищ.
– Благо?
– Победа Траяна в Парфии – пиррова победа. Он будет побеждать – а Восток восставать. И снова побеждать, заливая города кровью. Зачем? Чем быстрее все это закончится – тем лучше.
– Но ты ведь все сделал для того, чтобы мы взяли без боя Селевкию?
– Если честно, я надеялся, что Траян сразу же повернет домой и
– Скорее, она его убила. Он был великим императором… – проговорил Приск. И осекся, сообразив, что сказал – был.
И в этот момент увидел улыбку, мелькнувшую на губах Адриана.
– Мы потеряли столько людей…
– Но все же сохранили легионы. Скоро мы больше не будем воевать. Так что, легат, вряд ли тебе удастся одержать еще одну столь блистательную победу, как под Селевкией. А ведь тебе понравилось командовать легионами… а? Я понял это по твоему письму.
Приск кивнул:
– Я был счастлив. Абсолютно… ну что ж, будем считать, что этого достаточно.
Командование всеми войсками на Востоке спешно было перепоручено Адриану. В три дня была подготовлена императорская трирема, и Траян вместе с Плотиной и Матидией взошел на ее борт в порту Селевкии на Оронте. Императора сопровождал Аттиан. Траян торопился, чувствовал – не успевает, отчаянно гнался за остатками ускользающей жизни. Гнался, но не мог настичь. Он стал подозрителен и мало кого к себе допускал. Казалось, только один Фадемий пользовался безграничным доверием императора.
Приск, Малыш и Кука тоже возвращались в Рим. Наверное, это кому-то могло показаться странным, что преданный Адриану трибун Шестого легиона садится на корабль, в то время как легион остается в Сирии. Но война фактически закончилась – Адриан от своего имени отправлял послов к тем, с кем можно было теперь договориться о мире.
На борт вместе с императором погрузилось много прислуги, и никто не обратил внимания на бойкого молодого человека в свите Плотины. Однажды он очень рассмешил Августу, разговаривая то мужскими, то женскими голосами, но потом она по непонятной причине запретила подобные развлечения.
Стояло лето – лучшее время для морских путешествий, и Плотина надеялась, что болезнь хотя бы ненадолго оставит императора, позволив им под конец насладиться несколькими спокойными днями. Четыре сносных дня Судьба им все же отмерила. Но потом Траяну внезапно сделалось очень худо. Корабли, плывущие вдоль берега, срочно вошли в ближайшую бухту – это оказался Селинус в Киликии.
Во дворец императора отнесли в лектике – он уже не мог двигаться. Оказалось, что еще несколько человек в свите императора заболели – в том числе и Фадемий. У всех открылся кровавый понос, и Гермоген бегал от одного к другому, а трое его помощников (из коих двое были новичками) валились с ног от недосыпа, изготовляя настойки. Ходили слухи, что тому виной – плохая вода, которую пили Траян и его спутники во время осады Хатры, отрава эта теперь проникла в организм и нарушает баланс жидкостей, без которого не может быть здоровья даже в самом крепком теле.
Но странно – думал Гермоген – что последствия наступили так не скоро.
– Меня отравили… – постоянно шептал Траян, как только Гермоген появлялся в его покоях. – Фадемий всегда пробует мое вино и мою воду… и он – человек совсем еще молодой и полный сил – тоже заболел… ты знаешь, что это за яд?
– Кто мог тебя отравить, наилучший принцепс? – качал головой Гермоген. – Сам подумай. Плотина всегда рядом с тобой, ест и пьет то же, что и ты. Уж не думаешь ли, что она подсыпала тебе и твоему виночерпию яд…
– Нет, не Плотина… Но она… она не пьет вина… Поэтому и не могла отравиться.
В словах императора была доля истины, но Гермоген отринул версию отравления как вздорную. Скорее всего, болезнь поселилась в теле императора давно, то ослабевая, то усиливаясь. И виной тому вода близ Хатры, а не купленные в Антиохии амфоры с вином.
Уже поздно вечером, когда почти полностью стемнело, Фадемия, которому стало немного легче, позвали в покои императора. Было жарко – как всегда бывает жарко в августе, и даже ночь не приносила облегчения. Слабый ветерок колебал тонкие ткани, натянутые над постелью Траяна.
Больной лежал, укрытый лишь тонкой простыней – но укрытый до самого подбородка. На лоб умирающему положили сложенное в несколько раз льняное полотно, пропитанное холодной водой и уксусом.
В ногах императора сидела Плотина, руки ее были крепко сомкнуты в замок и охватывали колени.
Для секретаря принесли скамеечку, столик, подле которого установили подставку со светильниками.
Аттиан подал секретарю кусок плотного пергамента. Кроме Аттиана в комнате находился еще один человек – секретарь узнал в нем военного трибуна Гая Остория Приска, который, как помнится, был очень предан Адриану. Впрочем, и Аттиан считался прежде всего человеком Адриана – будучи в прошлом его опекуном вместе с Траяном. Но в отличие от Траяна Аттиан любил Адриана как сына.
Лишь только секретарь умостился на своей скамеечке, как больной начал диктовать завещание – тихим слабым голосом, который звучал при этом на редкость ровно и почти не прерывался.
Фамедий, однако, узнал при этом голос Траяна и даже подумал – что, может быть, рано еще говорить о грядущей смерти принцепса, раз он говорит так спокойно и внятно и ничуть не задыхается, как это было с ним в последние дни. Впрочем, сам он плохо соображал, его бросало то в жар, то в холод, и вслух он не сказал ничего.
В завещании император усыновлял своего двоюродного племянника Адриана и объявлял его своим наследником.
После того как император закончил диктовать завещание, Аттиан и Приск подтвердили волю императора своими печатями.
Плотина тихо кивнула и сказала:
– Я останусь с ним…
Все вышли. Фамедий малость замешкался, но Приск положил ему руку на плечо – такую ладонь не стряхнешь – и они вышли из комнаты.
Плотина взяла руку императора и долго держала холодные окоченевшие пальцы.