Смерть империи
Шрифт:
Я не понимал, почему Горбачев считает, что он хоть что–то выигрывает, запрещая своим сотрудникам посещать неофициальные мероприятия, на каких присутствует Ельцин. Частным порядком он нередко жаловался на «низкую политическую культуру» в Советском Союзе, однако собственные его действия подтверждали, что данное состояние присуще как высшим верхам власти, так и населению в целом. И Горбачев, и Ельцин показали себя отнюдь не в выигрышном свете в середине марта 1991 года.
————
Один ключик к пониманию Горбачевской чувствительности появился, когда Бейкер встретился с ним в ходе все того же визита в Москву После их личной встречи Бейкер уведомил меня, что Горбачев упомянул о получении сообщения от одного из сотрудников Ельцина, что Ельцин
Я объяснил Бейкеру, что это пресловутое сообщение — «утка». Ельцин никогда и никоим образом не давал понять, будто намеревается принять неконституционные или незаконные меры, чтобы прийти к власти. Поступи он так, я немедленно прервал бы с ним всякие контакты. К тому же, вся эта идея абсурдна сама по себе: как мог бы Ельцин затеять заговор, если армия, КГБ и партийный аппарат против него? Бейкер предложил мне самому найти способ одернуть Горбачева.
Прежде всего, я встретился с Черняевым, чтобы объясниться. Черняев сказал: да, в самом деле, Горбачев получил сообщение, о котором упомянул Бейкеру. Когда я объяснил, что это фальшивка, Черняев заявил, что мое заявление очень важно. И пообещал доложить Горбачеву, что сообщение это фальшивка, но предложил, чтобы я сам сказал об этом Горбачеву, как только представится случай.
Мне повезло: через два дня я получил письмо от президента Буша для передачи Горбачеву. В нем содержались некие предложения по урегулированию остававшихся недоразумений по выполнению договора сокращении вооружений обычного типа в Европе. В рядовом случае я передал бы письмо через министра иностранных дел Бессмертных, поскольку считал, что он старается решить упомянутые в письме проблемы, и было бы полезно, если бы письмо попало к Горбачеву с его замечаниями. На сей раз, впрочем, показалось более важным воспользоваться случаем и поговорить прямо с Горбачевым, чтобы опровергнуть ложное сообщение о Ельцине.
Черняев быстро подготовил встречу, и Горбачев принял меня в своем кабинете в здании ЦК партии, а не в Кремле, объяснив, что ему предстоит встретиться с гостем из Японии, который приехал не как правительственный служащий, а как руководитель политической партии. Я дал обзор предложений, сделанных президентом Бушем в письме, и Горбачев обещал ответить без задержки. Затем я обратился к сообщению, о котором он упомянул Бейкеру, и сказал, что оно ложно: Ельцин никогда даже не намекал на возможность взятия власти неконституционными средствами. Горбачев заметил, что сообщение пришло от одного из людей Ельцина. Не знаю, ответил я, зачем кому–то понадобилось такое сообщение, зато знаю, что ничего подобного не было. Так что его источник либо ошибся, либо лжет.
Горбачев не усомнился в моих словах, зато минут на пятнадцать пустился в плохо связуемые рассуждения о том, что нас с Ребеккой очень высоко ценят, что люди уделяют нам много внимания и это хорошо, но это означает, что нам следует весьма серьезно относиться к политической значимости наших контактов.
Хотя прямо этого он и не сказал, но суть, похоже, заключалась в том, что нам не следовало бы слишком уж якшаться с людьми из окружения Ельцина, а вместо этого проводить побольше времени с людьми, которым Горбачев доверяет, — как будто их легко отличить: сегодняшний облеченный доверием советник назавтра мог считаться предателем. Я тщательно поддерживал баланс своих неофициальных встреч и официальных бесед по всему ответственному политическому спектру и считал, что подозревать, будто мы играем на фаворитизме, несправедливо, хотя должен был признать, что мы чаше встречались с реформаторами, чем с консерваторами и очень редко имели дело с крайними реакционерами. Интеллектуалы, склонные брать сторону реформ, охотнее принимали приглашения и были более доступны, чем аппаратчики. Многие деятели Коммунистической партии все еще, похоже, избегали поддерживать частые неофициальные контакты.
Я сказал Горбачеву, что осознаю опасность видимости фаворитизма, однако мы искренне стремимся поддерживать связь с людьми самых разных профессий и политических взглядов. Я не могу отказаться от связей с влиятельными группировками или свести эти связи к минимуму, ибо в таком случае наше поведение и в самом деле приобретет нежелательные политические оттенки.
К моему некоторому удивлению, Горбачев не только не возразил, но даже поблагодарил нас с Ребеккой за успех, с каким «вы стали частью нашего общества».
Черняев вышел из кабинета Горбачева вместе со мной и, пока мы шли по коридору, говорил, что встреча была очень важной и — на самом деле — «необходимой». Слова его эхом отозвались днем в лаконичном сообщении ТАСС, в котором говорилось:
М. С. Горбачев принял 25 марта посла Соединенных Штатов Дж. Мэтлока. Он передал от Джорджа Буша письмо, в котором президент США в обычном дружественном духе продолжил рассмотрение некоторых актуальных аспектов американо–советского взаимодействия. Состоялся краткий, важный разговор.
Я решил, что слова Черняева и последнее предложение в сообщении ТАСС означают, что мое объяснение принято, но, чем больше я думал об этом деле, тем больше находил странного. Во–первых, тот факт, что Горбачев ухватился за сфабрикованное сообщение в каком–то разговоре и пришел к заключению, будто Ельцин устраивает заговор, выглядел выходящим за все разумные рамки. Ельцин никоим образом не способен был захватить власть без опоры на силы, которые его терпеть не могли. Более того, имейся в действительности заговор, КГБ несомненно добыл бы больше доказательств, чем утверждение какого–то информатора о разговоре со мной. Тем не менее, представлялось ясным, что Горбачев пришел к столь серьезным выводам всего лишь на основе этого сообщения. Если он, как бы то ни противоречило логике, был убежден, что Ельцин намеревается сместить его силой, это объяснило ядовитый сарказм его февральской речи в Минске.
Вторая странность была в том, что Горбачев, поверив первоначальному сообщению, принял мое опровержение, похоже, без сомнения. С чего бы иначе Черняеву называть нашу беседу «важной» и «необходимой», а ТАСС (несомненно, с личного одобрения Горбачева) добавлять строку о «краткой, важной беседе»?
Наконец, случившееся подтвердило то, что я уже предполагал: КГБ активно распространяет ложную информацию о Ельцине и, возможно, о других реформаторах–интеллектуалах. [103] Если КГБ вел направленную кампанию дезинформации, то это, по крайней мере частично, объясняло, почему Горбачев временами, казалось, утрачивал понимание действительности. Если он по- прежнему верил, будто Ландсбергис представляет взгляды меньшинства в Литве, он способен был поверить чему угодно!
103
Когда я обсуждал этот случай в беседе с Вадимом Бакатиным 6 октября 1992 г, он заметил, что «подобное сообщение могло поступить только от КГБ».
Ускользающая цель
С весны 1990 года стало ясно, что Горбачев пустился наперегонки со временем, чтобы заключить союзный договор на добровольной основе. Тем не менее, Горбачев отстаивал максимальную власть Центра, которым он теоретически управлял, и это приводило к постоянной задержке. Проект договора, который был опубликован в ноябре 1990 года, оказался неприемлемым почти для всех республиканских руководителей и, возможно, осложнял задачу Горбачева, поскольку наводил на мысль: договор, коль скоро уж таковому быть, следовало не обсуждать с Горбачевым, а навязать ему.