Смерть меня подождет

Федосеев Григорий Анисимович

Апрель и часть мая пришлось провести в штабе. Этого требовала обстановка, да мне и трудно было уехать в тайгу до полного выздоровления Трофима.

Из Аяна приходили скупые вести, и я все время жил в тревоге.

Время тянулось страшно медленно и скучно. Василий Николаевич истосковался по лесу, по палатке, по костру, по тяжелой котомке, по собакам, держащим зверя, -- ходит как тень. Бойка и Кучум встречают меня хмуро, как чужого. Надоело им сидеть на привязи, расчесывать когтями слежавшуюся шерсть на боках, скорее бы к медведям, к свеженине!

Как-то ко мне зашел Василий Николаевич.

– - Когда же поедем?
– - спросил он

меня хриплым, как после долгого молчания, голосом.

– - Подождем еще немного.

– - Сколько же можно?
– - с болью произнес он. В комнату хозяйка внесла кипящий самовар.

– - К вам дедушка пришел, войти стесняется, может, выглянете, -- сказала она, заваривая чай.

В сенях стоял дородный старик, приземистый, лет шестидесяти пяти, в дубленом полушубке, перевязанном кумачовым кушаком, в лисьей шапке-ушанке, глубоко надвинутой на брови.

– - У нас промежду промышленников слушок прошел, будто вы охотой занимаетесь, вот я и прибежал из зимовья, может, поедете до меня, дюже коза пошла!
– - проговорил он застенчиво, переступая с ноги на ногу.

– - Вы что же, охотник?

– - Балуюсь, -- замялся он, -- с малолетства маюсь этой забавой. Еще махонький был, на выстрел бегал, как собачонка, так и затянуло. Должно, до смерти.

– - Заходите!

Старик потоптался, поцарапал унтами порожек и неловко ввалился в комнату.

– - Здравствуйте!

Он уселся на краешек табуретки, сбросил с себя на пол шапку-ушанку, меховые рукавицы и стал сдирать с бороды прилипшие сосульки, а сам нет-нет, да и окинет пытливым взглядом помещение.

– - Раздевайтесь!

– - Благодарю. Ежели уважите приехать, то я побегу. А коза, не сбрехать бы, вон как пошла, табунами, к хребту жмется, должно, ее со степи волки турнули.

Василий Николаевич так и засиял, так и заерзал на стуле.

– - Да раздевайтесь же, договориться надо, где это и куда ехать, -сказал он.

– - Спасибо, а ехать недалече, за реку. Я ведь колхозный смолокур, с детства в тайге пропадаю. Так уж приезжайте, два-три ложка прогоним и с охотой будем...

– - Где же мы вас найдем?

– - Сам найдусь, не беспокойтесь. Пашка, внучек, вас дождется и отсюда на Кудряшке к седловине подвезет. Он, шельма, насчет коз во как разбирается, мое почтенье! Весь в меня, негодник, будет, -- и его толстые добродушные губы под усами растянулись в улыбке.
– - В зыбке еще был, только на ноги становился, и что бы вы думали? Бывало, ружье в руки возьму, так он весь задрожит, ручонками вцепится в меня, хоть бери его с собой на охоту. А способный какой! Малость подрос -- ружье себе смастерил из трубки, порохом начинил его, камешков наложил... Вот уж и грешно смеяться, да не утерпишь. Бабка белье в это время стирала. Он подобрался к ней, подпалил порох да как чесанул ее, она, голубушка, и полетела в корыто, чуть не захлебнулась с перепугу... Так что не беспокойтесь, он насчет охоты разбирается... Где умишком не дотянет, хитростью возьмет...

– - По случаю нашего знакомства, думаю, не откажетесь от рюмки водки. Пьете?
– - спросил я старика.

Тот смешно прищелкнул языком и, разглаживая влажную от мороза бороду, откровенно взглянул на меня.

– - Случается грех... Не то, чтобы часто, а приманывает. Пора бы бросить, да силен в ней бес, ой, как силен!

Старик выпил, вытер губы, а бутерброд есть не стал, переломил его пополам и всунул в рукавицу.

Василий Николаевич вышел вместе со стариком.

Я

стал переодеваться. Слышу, приоткрылась дверь, и в комнату просунулась взлохмаченная голова с птичьим носом, густо окропленным мелкими веснушками. Парнишка боком просунулся в дверь, снял с себя козью доху, бросил ее у входа. Это был Пашка -- в ватной паре с чужого плеча и больших унтах, вероятно, дедушкиных обносках. Из этого костюма, напоминающего водолазный скафандр, торчала на тоненькой шее большая верткая голова. Серые ястребиные глаза мгновенно пробежали по всем предметам комнаты, но во взгляде не мелькнуло ни тени удивления или любопытства.

– - Здравствуйте!
– - сказал он застенчиво.
– - У вас тепло... Вы не торопитесь. Пока дедушка добежит до лога, мы лучше тут подождем, в тайге враз продует.

– - Куда же он побежал?

– - Мы-то поедем прямиком до седловины, а он по Ясненскому логу пугнет на нас коз.

– - Пешком и побежал?

Пашка улыбнулся, широко растягивая рот.

– - Он у нас чудной, дед, сроду такой! До зимовья двенадцать километров, а за тридцать лет, что живет в тайге, он на лошади ни разу туда не ездил. Когда Кудряшка была молодой, следом за ней бегал. А теперь она задыхается в хомуте, спотыкается. Так дед пустит ее по дороге, а сам вперед рысцой до зимовья. Она не поспевает за ним.

– - А как же зовут твоего дедушку?

– - Не могу выговорить правильно, сами спросите. Его все Гурьянычем, по отчеству, величают. Сказывают, он будто был одиннадцатым сыном, родители все имена использовали, ему и досталось самое что ни есть крайнее. Ниподест, что ли!

– - Анемподист?

– - Во, во... Он у вас ничего не просил?

– - Нет.

– - А ведь ехал с намерением. Значит, помешкал. У нас на смолокурке все к краю подходит: зимовье на подпорках, бабушка старенькая, да и Кудряшка тоже. А Жучка совсем на исходе, даже не лает, так мы с дедушкой хотели щенка раздобыть. Говорят, у вас собаки настоящей породы, -- и паренек испытующе посмотрел мне в глаза.

– - Собаки-то есть, только когда будут щенки, не знаю, да и будут ли.

– - Бу-у-дут, -- убежденно ответил Пашка.
– - К примеру, наша Жучка каждый год выводит щенят, да нам хотелось породистого. Мы уже и будку ему сделали и имя придумали -- Смелый... Значит, еще не известно?

Пока он рассказывал семейные секреты, я переоделся.

– - Чаю со мной выпьешь?

– - С сахаром? А что это у вас, дядя, за коробка нарядная?

– - С монпансье.

– - Знаю, это такие кисленькие леденцы, -- и он громко прищелкнул языком.

– - Могу тебе подарить.

– - С коробкой?

– - Да.

– - Что вы, ни-ни!..
– - вдруг спохватился он.
– - Дедушка постоянно говорит, что я за конфетку и портки продам, брать не велит. А чай с момпасье выпью... Какие у вас маленькие чашки.

Пил Пашка долго, вольготно, даже вспотел, и все время шмыгал носом. А беспокойные глаза продолжали шарить по комнате.

– - У вас, видно, настоящая дробовка? Наверно, тыщу стоит?
– - и Пашка, покосившись на мое ружье, затяжно вздохнул.
– - А дедушка с пистонкой промышляет. Старая она у нас, к тому же ее еще и грозой чесануло: ствол сбоку продырявило и ложу расщепило. И стреляет смешно: вначале пистон треснет, потом захарчит, тут уж держись покрепче и голову нужно отворачивать: может глаза огнем вышибить. Дедушка говорит, нашей пистонке трудно запалиться, а уж как стрелит -- любую зверушку сразу сшибет.