Смерть меня подождет
Шрифт:
Улукиткан неодобрительно качает головою, хочет что-то сказать, но, видимо, щадит меня. Знаю, с ним этого не случилось бы.
– - Однако, ходить отсюда будем, тут холодно, -- говорит он. Но в голосе его неуверенность: смогу ли я сейчас передвигаться.
– - Нет, я никуда не пойду...
– - Хорошо, я буду ходи, -- говорит он, к моему удивлению, -- только ты сюда сядь, за большой камень, тут теплее.
– - И старик, подослав мох, помог мне перебраться на новое место.
Он накрыл мои ноги своей телогрейкой, сделал из камней заслон от ветра и, не сказав ни слова, исчез.
Снова я один во власти молчаливых скал под звездным небом. Кажется, сразу усилилась боль. Все тело ноет, словно полк солдат прошелся по мне коваными сапогами. Во рту все еще неприятный привкус крови, хочется пить...
Боюсь пошевелиться, а думы плывут и плывут неровной чередою.
Человек со всем быстро свыкается, и меня уже не удивляет застывший перед глазами пейзаж -- скученные скалы, поднявшиеся в темноту безоблачного неба, развалины утесов, безмолвие ночи. Живут только звезды. Как страстно, живо светят они! Я мог бы всю ночь любоваться картиной далеких миров, наблюдать переливы разноцветных огней, прослеживать пути созвездий. Но боль снова и снова возвращает меня к печальной действительности.
Как холодно стало! Скорее бы день!
Слышу, где-то справа и далеко стукнул камень. Кто бы это мог быть? Напрягаю слух, жду.
А утро вдруг распахивает восток, и оттуда, из-за зубчатых хребтов Станового, сочится нежный, голубеющий отсвет наступающего дня. А нижние отроги еще тонут в свежести июльской ночи.
Опять стукнул камень, но теперь ближе и яснее.
Пытаюсь разгадать, чьи шаги тревожат покой гор, и с болью вспоминаю пропавший карабин. Без него жутко в этом молчании, среди скал. Но вот вижу, кто-то высунулся из-за гребня в порозовевшую полосу утра и замер бесконтурной копной. Узнаю Улукиткана.
Он молча спускается ко мне, снимает с плеч дрова, тяжело, устало садится на камень рядом.
– - У-ю-ю, -- вырывается из его груди старческий вздох.
Мы оба молчим, оба захвачены одним хорошим чувством удовлетворения, которое трудно выразить словами. Как я благодарен ему за заботу, за то, что он не покинул меня, за эту молчаливую сцену!
Старик разжигает костер, помогает мне пересесть поближе к огню.
Совсем уходит ночь. Все становится понятным, доступным, исчезают тайны звездного мира. Косые потоки света обливают далекие вершины, нашу убогую стоянку, падают на рыхлый туман, упрямо ползущий со дна обширного ущелья.
В безмятежной синеве неба парит беркут.
Я достаю кусок лепешки, пристраиваю его к огню. Старик тоже извлекает из-за пазухи лепешку, отогревает ее, и мы молча жуем.
Все вокруг заполняется сумраком, превращает огромные горы в ничто. За его пеленой чудится страшная пустота.
Вдруг где-то на отроге прогремели камни.
– - Однако, баран мой след нашел, убегает, -- говорит Улукиткан, подсаживаясь к огоньку и доедая лепешку.
Стук отдаляется, затихает, потом снова зарождается и совсем близко. Видим, из тумана к нам вырываются два черных пятна...
Это Бойка и Кучум!
Собаки с ходу налетают на нас. И судя по тому, как свисают у псов языки, они преодолели большое расстояние.
Бойка ложится на камень поодаль от огня, вытянувшись во всю длину и откинув голову, а Кучум усаживается на задние лапы, смотрит внимательно мне в глаза.
– - Зря отпустили собак, они могли наскочить на баранов -- и тогда ищи ветра в поле!
– - говорю я.
– - Однако, с ними человек сюда ходи, -- отзывается уверенно старик.
– Скоро туман кончай, день хороший будет, нас увидят.
– - Ты думаешь, распогодится?
– - Обязательно. Смотри хорошо, как Бойка лежи.
– - Обыкновенно, по-собачьему. Он улыбается моему ответу.
– - Головой думай. В плохую погоду собака обязательно клубком лежи, а сейчас голова, ноги в разный стороны, как в жаркий день, значит, чует: близко тепло. Правда говорю, день хороший жди.
И, как бы в доказательство, что у Бойки такая поза не случайна, точно так же ложится и Кучум.
...Снизу долетает бодрящий крик кедровки. Проснувшийся ветерок еле уловимым дуновением набрасывает из ущелья сочную свежесть утреннего леса. Туман сначала медленно, потом все торопливее, потом уже панически отступает. Его пронзают и разгоняют горячие лучи солнца. Как добрые волшебники, освобождают они из его цепкого плена горы...
Я устраиваюсь полулежа, прислонившись спиною к камню, Улукиткан засыпает сидя. Обхватив руками согнутые ноги и положив на них уставшую голову, старик начинает похрапывать. Огонек перед ним давно погас.
Я закрываю глаза и тоже пытаюсь уснуть. Ничего не выходит. В какие-то просветы памяти ползут пугающие воспоминания, кажется, будто еще не закончился вчерашний день, что я все еще нахожусь над обрывом, и грохот падающих камней больно отдается во всем теле.
Одинокий выстрел поражает слух. Открываю глаза. Бойка и Кучум уже умчались на звук. Старик вскакивает и, заслоняя ладонью свет солнца, смотрит на иззубренный край гольца, куда убежали собаки. Затем собирает сухой ягель, поджигает его, и клубы тяжелого дыма, поднимаясь в небо, точно указывают нашу стоянку.
Мы видим, как по россыпи спускаются к нам люди. Их трое. Понять не могу, что заставило товарищей покинуть лагерь? Не случилась ли беда? Какой-то неприятный холодок пробегает по телу.
– - Здорово! Далеко забрались, -- бодро говорит Василий Николаевич, подходя к нам.
Он окидывает нашу стоянку пытливым взглядом, как бы ища какую-то разгадку, смотрит на Улукиткана, переводит глаза на меня, и вдруг болью искажается его загорелое лицо. Подходят остальные и молча, сочувственно смотрят на меня.
– - Ну и помяло же вас! Где это?
– - спрашивает Трофим.
– - Когда голова не знает, что делают ноги, так бывает, -- отвечает за меня старик.
Принимаюсь еще раз вспоминать вслух все, что произошло вчера вечером.
– - Значит, не зря мы торопились, -- говорит Василий Николаевич, подсаживаясь ко мне.
– - Вчера до полуночи сидели, костер жгли, да напрасно: утром ждали -- нету, ну и решили: не иначе -- случилась беда. Давай собираться, харчей взяли на два дня, веревки, собак с собою захватили. Долго ли тут обмишуриться!