Смерть моего врага
Шрифт:
Чего бы я ни отдал за то, чтобы узнать мысли, проносившиеся у него в голове. Но он молчал и смотрел прямо перед собой. Массивное тело тяжело дышало. Казалось, с каждым вдохом он вбирает из воздуха жизнь, чтобы поставить ее на службу своему телу. Он дышал так, словно каждый его вздох был последним.
Вольф был хорошим человеком, это знал каждый, кто хоть раз имел с ним дело. Может быть, он думал о своем отце, которого убили, и одновременно об убийце отца. Может быть, он при каждом вдохе думал и о том, и о другом, и еще о многих вещах, о которых я не имел представления, потому что не пережил их. Я никогда не расспрашивал его ни об отце, ни о том, как он погиб. Кроме того, Вольф уже давно понял, что значит
Мне пришлось бы навсегда отречься от друга, которого я утратил из-за своего врага, хотя тогда я не попытался его удержать. Мне пришлось бы выдернуть свою руку у матери, когда она отводила меня обратно к детям. Мне пришлось бы расстаться с надеждой снова стать таким, как все. И мне пришлось бы стать таким же рьяным и жестоким, как они, чтобы утвердиться на другой стороне. На другой стороне, думал я про себя. Вот до чего уже дошло, ты оказываешься на одной стороне и участвуешь в борьбе, прежде чем успеешь сообразить, почему ты сражаешься, кто твой противник, почему он твой противник и чего ради, собственно говоря, ведется вся эта борьба. Погляди на людей, тебе нужно только принять несколько лживых утверждений и навязать их кому-то, и вот у тебя уже есть приверженцы, вот уже образуются партии, группы, расы. Целые континенты вооружаются для войны, а потом и развязывают ее. Люди готовы на все, они жертвуют жизнью, становятся вспыльчивыми и жестокими, может быть, и нужно научиться этому. Может быть, человек только так и добивается уважения к себе и в конечном счете становится другом того, с кем враждовал. Но мысли об этом сбивали с толку, ожесточали. И все вещи на свете, которые до сих пор были еще так прекрасны, становились грубыми и уродливыми. Но может быть, все-таки было необходимо научиться этому, и хорошо научиться. Как-нибудь потом. Но затем настанет время, когда придется разучиваться и забывать все, чему научился. А Вольф, значит, научился? Значит, после всего, что случилось с ним и его отцом, он может быть вспыльчивым и жестоким? Сейчас, когда он молча шел рядом, глядя вдаль, я не мог в это поверить.
Все это я хотел ему высказать и подыскивал слова, чтобы он понял меня. Но что значили для него слова, ведь он потерял отца и столько выстрадал. Я только и смог, что пробормотать:
— Даже если он вредит нам, он не обязательно дурной человек. Когда-нибудь он осознает свое заблуждение, может быть, с нашей помощью.
Это так приятно, хорошо отзываться о том, кто совершает лишь дурные поступки и сам о тебе отзывается только дурно. В таких случаях всегда ощущаешь свое превосходство.
Вольф выслушал меня спокойно, хотя было видно, что мое замечание сильно его возмутило.
— Смогли бы вы, — спросил он, — пробраться ночью на кладбище и учинить там разгром, разрушить места упокоения мертвых?
Я знал, что такое бывало, но спрашивать об этом меня? Абсурд. Я усмехнулся.
— Почему вы усмехаетесь? — сказал он.
— Мне пришла в голову странная мысль.
— Вот как?
— Да, я представил, что совершу это святотатство. При условии, что кто-то растолкует мне, что оно, так сказать, угодно Богу, разумно и даже необходимо для осуществления определенного плана. Человеку можно внушить многие вещи.
— Неужели? — сказал он. — Несете чепуху, все это для вас — голая теория, и вы еще ухмыляетесь. Неужели вы действительно смогли бы заманить в застенок старика и там растолковать ему, по какой причине, в силу какой необходимости вы лжете сами себе?
— В
Похоже, он и не ждал другого ответа, я его не удивил. Он положил на колени руки с растопыренными пальцами, уперся взглядом в пол и сказал, обращаясь как бы в глубь земли:
— Не дай Бог, придет кто-то другой и выполнит все, чего не потрудились совершить мы сами. Горе тому, кто осуществит наши фантазии.
Меня прошиб холодный пот.
— Прошу вас, — сказал я в отчаянии, — скажите, что мне делать. Что делать, когда к вам подходят и говорят, что вы мошенники и подлецы…
— Вы? Они? Мы! — поправил он меня. — Вы тоже сюда относитесь, не забывайте об этом!
— Хорошо. Вы, конечно, правы. Я оговорился. Значит, все мы мошенники, и нам не остается ничего другого, как играть по его правилам и тоже утверждать, что он мошенник, может, еще больший мошенник.
— Вы когда-нибудь задумывались о том, почему он считает нас мошенниками?
Мне вспомнились слова моего друга, когда я задал ему примерно тот же вопрос. И я всего лишь повторил их:
— Не знаю, интересует ли его всерьез, что мы об этом думаем. Он преследует определенную цель, а для этого ему нужен враг, чтобы повесить на него, как на вешалку, свою пропаганду и заявить на весь мир о своей миссии. В сущности, он имеет в виду самого себя.
— То, о чем вы говорите, — чудовищная правда, — сказал Вольф, и его тяжелое, немного обрюзгшее тело распрямилось. — Настолько чудовищная, что вы вряд ли представляете себе ее масштабы.
— Как вы думаете, что он сделает? Вам страшно? — смело спросил я.
Лишь недомыслие способно на такую смелость.
— Я опасаюсь самого худшего, — тихо сказал он и тяжело задышал.
Его рубашка при каждом вдохе собиралась в бесчисленные складки. Его страх не умалил произведенного на меня впечатления, тем более что проистекал он не из слабости характера, но, скорее, из мощного знания, может быть, из предчувствия. Я видел его добродушное спокойное лицо, на котором читалась решительность.
— Так что же мне делать? — повторил я.
— Ничего, — сказал он. — Совсем ничего. Если человек спрашивает, что ему делать, лучше ему вообще ничего не делать. В том-то и большая беда, что он ничего не знает и при этом думает, что все-таки должен что-то делать. Кто знает, что делает и где его место, тот действует в нужный момент, по наитию, не задумываясь, в чем его долг перед миром. Поэтому лучше вам ничего не делать.
— Вы удивительный человек, — сказал я.
— По-моему, вы намного удивительней, — возразил он. — Вы приехали из города, где наверняка испытали много неприятного. Вас отторгли еще в детстве, не так ли? В сущности, вы не хуже меня знаете, с кем вы, и я не думаю, что вы противитесь этому. Не это вас беспокоит. Но вы хотите невозможного. Вы пытаетесь заделать, залепить трещину, рассекающую этот мир, чтобы ее не было видно. И тогда вы сможете думать, что ее уже нет. Вы участник происходящего, пытаетесь это осознать и одновременно так повернуть ситуацию, чтобы выскочить и рассмотреть ее как бы с высоты птичьего полета. Вы пытаетесь обозреть то, что вас касается, как то, что вас касается и одновременно не касается. Я прав?
Я слушал его с изумлением, ведь он высказывал мысли, которые я никогда бы не смог высказать таким образом. Я лишь молча кивнул, ожидая продолжения.
— В один прекрасный день вы обнаружите, что это невозможно, и…
— И что тогда? — нетерпеливо перебил его я.
— Тогда вам не придется спрашивать, что вам остается делать.
— Если вдруг не возникнет совсем другая проблема.
— Какая? — спросил он.
— Такая, что любой и каждый заявит, что у него в кармане, так сказать, все законные права, единственно настоящие и подлинные, личный, так сказать, мандат, заверенный высшей инстанцией.