Смерть на Босфоре, из хроник времен Куликовской битвы
Шрифт:
Не страшась ни людей, ни духов, Ирина желала славы, богатства, любви, власти и готовила себя к великим свершениям, которые потрясут мир. В амурных делах ее более заботило число поклонников, чем их искренность, и хотелось не столько нравиться, сколько вызывать желание, которое она читала в глазах мужчин.
Страсть все сильнее забирала Юрия Васильевича, а ведь совсем недавно он жил как все: богомольно и несуетно, служил князю, приумножал добро, воспитывал детей… Теперь вдалеке от жены давно очерствевшее от жизненных борений сердце неожиданно размякло, в то время как хитростям и уловкам Ирины не было предела… Она пробудила в старом опытном дипломате не испытанное дотоле томление души и плоти. Он напрочь потерял голову и забыл обо всем на свете, тогда как танцовщица,
– Как я снисходительна, как ты безрассуден… Хороши же мы оба! – говаривала она иной раз, закатив глаза и шутливо грозя пальчиком.
О страсти боярина проведали посольские и стали, кто ехидно, а кто завистливо, судачить о том, словно раки в прибрежной осоке. Но Кочевину-Олешеньскому было не до них, хотя прежде он слыл человеком рассудительным и благоразумным.
Ирина прилагала мыслимые и немыслимые усилия, чтобы вытянуть из него побольше деньжат, преуспела в том и переехала из своего жалкого обиталища во вполне добротный двухэтажный дом у старого форума Быка. Верх здания был деревянным, низ – каменным, потолки украшали изображения нимф во фривольных позах, а от холодов хозяйку спасали старинные медные жаровни. Впрочем, зимы в Константинополе не люты. Если верить средневековым хроникам, то Золотой Рог покрывался льдом не чаще, чем раз в столетие. Так или иначе, но у каждого, кто посещал Ирину, невольно возникала мысль, что, если он и не в раю, то где-то по соседству.
Прошло еще некоторое время, и на русское серебро она завела служанку-сербку, а потом и носилки, в которых ее плавно, будто драгоценнейшую жемчужину, рабы-нубийцы доставляли в любой конец города. Ах, как она обожала, лежа за зелеными шелковыми занавесками, плыть средь уличной толпы, вслушиваясь в разговоры прохожих или разглядывая их через узкую щелку.
Все бы ничего, если бы не брат отца, дядюшка Коломодий. Проведав, что племянница обзавелась домом, он бесцеремонно перебрался к ней и наполнил оккупированные им комнаты книгами и чертежами. Без разбора и всякой связи он цитировал Гомера, Аристофана, Эзопа, придавая своим речам пророческий характер и подкрепляя их загадочными заклинаниями на халдейском языке, которым Ирина, разумеется, не владела. Впрочем, когда дядя говорил даже по-гречески, она не понимала его, так витиевато он изъяснялся. Пока он не создал философской школы, однако не унывал, часто пел в самых неподходящих местах, не покидал дома без книги под мышкой и всем рассказывал о своих болезнях, о том, что ел на завтрак и что видел во сне… Если бы он пил вино, то, возможно, был бы еще сносен, но нет же, капли в рот не брал.
И все-таки дядя не слишком бы отягощал Ирину (все-таки родная кровь), коли почаще мылся, но увы… Он презирал гигиену, не посещал терм в отличие от других ромеев, дважды в неделю совершавших омовения в общественных или собственных банях.
Иной раз Ирина выходила из себя и в ярости кричала:
– Ты просто сумасшедший! Ты безумец!
На это дядя выпячивал грудь и отвечал:
– Все гении таковы…
Не в силах видеть его и чувствовать кислый запах пота, она в бессилии убегала на свою половину и запиралась там.
Вместе с выяснением обстоятельств смерти княжеского любимца соглядатаям надлежало узнать, отчего посольство не возвращается, но посвященные в это молчали, а служки отвечали:
– О том бояр пытайте, нам сие неведомо…
К тем, вестимо, не сунулись – заподозрят неладное, так хлопот не оберешься… Выведать это следовало хитро и тонко.
По очереди перебрали посольских и остановились на толмаче Ваське Кустове, который многое слышал, а языком мел будто помелом.
Начали с того, что Симеон стал как
– Сие длинная история, но если желаешь, то слушай. С младенческих лет родители заставляли меня пасти скотину. Прилег как-то в поле, задремал, а одну телку волки задрали. Уж больно не хотелось мне быть поротым, вот и убег из дома куда глаза глядят. Мир не без добрых людей, пригрели меня монашенки девичьего монастыря Святой Анны, несшие тяжкое бремя целомудрия и возносившие свои молитвы к престолу Божьему. У них я как сыр в масле катался. Баловали меня, в бане парили, спать с собой укладывали. Однако донесла об этом одна старая ведьма, которая считала, что ее устами глаголет правда. Да есть ли она на свете, эта правда? Митрополит Алексий поверил навету, закрыл обитель, инокинь разослал по разным монастырям, а на меня наложил епитимью – велел постигнуть грамоту и греческий, чтобы через то выкинул из головы добрых невест Христовых, а в наставники определил мне грека Дамиана. Тот требовал, чтобы я только на его языке говорил, а за каждое русское слово сек, как Сидорову козу. Так и постиг греческий, а, когда митрополичий толмач почил, меня взяли на его место… – разоткровенничался Кустов.
– Такой человек, как ты, небось, во все посольские секреты посвящен? – с уважением заметил Симеон.
– А то! Большой боярин Юрий Васильевич без меня и шагу не ступит, хотя по-гречески уже кое-как изъясняется. Тем не менее, когда в Синод отправляется, меня с собой берет. Иной раз и к Иринице его сопровождаю…
– Кто такая? – потупив глаза, дабы не выдать своего интереса, с напускным равнодушием спросил Симеон и замер, словно охотничья собака, почуявшая дичь.
– Зазноба его. Раньше она непотребным плясаньем хлеб себе добывала, а ныне живет как знатнейшая госпожа. Впрочем, как и всякая баба, она зависит от обстоятельств, а их такое множество и все так непредвиденны… – беззвучно рассмеялся толмач.
– Коли ты и вправду во все посвящен, то тебе, верно, ведомо, и отчего посольство до сих пор здесь торчит? На Руси бы уж давно пироги лопали да щи хлебали…
– Как исполним наказанное, так и вернемся, – многозначительно ответил Кустов.
– Что-то я не разумею, архимандрит Михаил ведь давно в могиле, как же вы исполните наказанное? – выкатил глаза купеческий сын и скорчил идиотскую рожу.
Толмач сделал добрый глоток вина, икнул, перекрестил уста и, посчитав, что вреда от Симеона быть не может, изволил ответить:
– Свято место пусто не бывает…
– Как это?
– Чудак-человек! Ну да коли Михаил преставился, то что с этим поделаешь? Москве все едино святитель нужен. Не снаряжать же в Царьград новое посольство…
– А кого поставить вознамерились вместо Михаила? – как бы между прочим поинтересовался Симеон.
Тут Кустову призадумался: «Сказать или нет?» Но его будто кто-то за язык дернул:
– Пимена. Он тоже архимандрит, а потому годится для такого случая.
На всякий случай соглядатаи перепроверили, не сбрехнул ли толмач, а то хмельному разуму еще и не то пригрезится… Оказалось, все так и есть: некоторые чиновники при императорском дворе и архиереи в Синоде получили подношения за содействие в поставлении Пимена.
С трудом составили грамотку «цифирью» – уж больно затейлив и непривычен такой алфавит для неизощренного ума. Потом нашли армянина, отправлявшегося в Смоленск по коммерческим делам, и уговорили его завезти письмишко Нестору. Не задарма, вестимо, – дали денег и обещали, что в Москве еще добавят. Согласился, но на подходе к Синопу разразился шторм. Волны и ветер понесли корабль на обрывистые прибрежные скалы. Как ни опытен был капитан, как ни хотелось жить команде, как ни молились пассажиры, избежать кораблекрушения не удалось.