Смерть на рассвете
Шрифт:
— А наши полицейские, — поддержал ее врач громким и самодовольным голосом, — воруют так же, как и все остальные.
Ван Герден почувствовал, как внутри у него все сжимается.
— Наверное, трудно в наши дни быть полицейским, — негромко заметила сидящая рядом с ним жена культурного атташе.
Ван Герден смерил соседку взглядом: глаза за стеклами очков казались чрезмерно большими и испуганными. Интересно, слышала ли она замечание доктора?
— Да, — кивнул он, — трудно. — И медленно отпил глоток красного вина.
— Как по-вашему, когда ситуация изменится к лучшему?
Хороший
— По-моему, еще не скоро.
— Ясно, — кивнула жена культурного атташе.
Ван Герден набрал в грудь воздуха, собираясь ей объяснить, но передумал. Вспомнил, что это не поможет. Объяснения никогда не помогали. Даже когда он еще служил в полиции и пытался подкрепить свои слова цифрами: низкая зарплата, текучка, растущая пропасть между богатыми и бедными, политиканство и интриги, слишком либеральные законы, слишком влиятельная пресса… Да! Особенно огорчало то, как работу полиции освещали средства массовой информации. Успешное завершение крупного дела и успех полиции на седьмой полосе, ошибки и коррупция — на первой. Жалованье просто смехотворное; оно никак не возмещает нечеловеческие условия труда, ненормированный рабочий день, постоянные психические травмы. Время от времени ван Герден еще пытался оправдаться, объясниться, но его собеседники, как правило, и слушать ничего не желали.
— Просто так обстоят дела, и все, — сказал он.
На горячее подали карри с барашком по-малайски, дымящееся, пряное. Нежное мясо таяло во рту. Ван Герден догадывался, что повар готовил с удовольствием; жаль, что нельзя познакомиться с ним — или с ней — и спросить, как добиться такой мягкости мяса. Он где-то читал, что можно на ночь замариновать баранину в пахте, что такой способ особенно хорошо подходит к карри, вкус становится еще нежнее.
— Ведь вы ван Герден, не так ли? — не переставая жевать, спросил его врач, перегнувшись через тарелку Деловой женщины года.
Ван Герден кивнул.
— Какое у вас звание?
— Что?
— Я слышал, вы говорили, что вы полицейский. Какое у вас звание?
— Я больше не служу в полиции.
Доктор внимательно посмотрел на него, медленно кивнул и обратился к культурному атташе:
— Ахмат, ты по-прежнему болеешь за команду Западной провинции?
— Да, Крис, только теперь команда уже не та, что была в твое время.
Доктор натужно хохотнул.
— Ты выставляешь меня каким-то древним старцем! А ведь я еще… Эх, старина! Иногда так хочется достать спортивную форму…
«Старина»! Даже если бы он не был врачом, он остался бы таким же противным.
Перестань, твердил себе ван Герден. Пусть все идет как идет. Он сосредоточился на еде: помогая ножом, положил на вилку мясо и рис, прожевал, отпил глоток красного вина. Официанты постоянно подливали его в бокалы. Постепенно разговоры становились громче; гости смеялись охотнее и добродушнее; все разрумянились от вина. Ван Герден то и дело поглядывал на Хоуп Бенеке: она сидела повернувшись к нему в профиль и беседовала с писателем, бородатым мужчиной средних лет с серьгой в ухе. Интересно, а ей здесь нравится? Похоже. Может быть, Хоуп Бенеке — еще одна Венди? Чемпионка на ниве общения? Хоуп серьезнее Венди, но слишком уж серьезная, слишком сосредоточенная, слишком
Все мы жертвы. Так или иначе.
Между десертом и кофе, перед самым взрывом бомбы, Деловая женщина года спросила у ван Гердена, есть ли у него дети. Он ответил, что не женат.
— У меня двое, — заявила Деловая женщина. — Сын и дочь. Они живут в Канаде.
После того как ван Герден вежливо заметил, что в Канаде сейчас, наверное, очень холодно, разговор оборвался. А потом врач свалял дурака с Моцартом.
Официанты убирали десертные тарелки; кому-то уже подали кофе. Разговоры умолкли, и над столом разносился только бархатный, звучный голос доктора: он жаловался на скучные выходные в Австрии, на тамошнюю недружелюбную публику, на то, что там все подчинено наживе, на эксплуатацию туристов, на скучные развлечения.
— И потом, Моцарт… Интересно, какое они имеют отношение к Моцарту? — задал он риторический вопрос, и ван Герден не сдержался.
— Моцарт был австриец, — ответил он. Внезапно ему до смерти надоели и самодовольный врач, и его взгляды, и его превосходство.
— Вальдхайм тоже был австрийцем и нацистом, — ответил врач, раздраженный тем, что ему возразили. — Куда бы вы ни пошли, везде один Моцарт! На вывесках, на всех углах. И повсюду исполняют его музыку.
— У Моцарта очень милая музыка, папочка, — заметила докторша, сидевшая через два стула от мужа.
— И у «АББА» тоже, пока не услышишь ее в третий раз подряд, — парировал доктор.
Ван Герден почувствовал, как на него накатывает красная пелена.
— К вечеру все звуки сливаются. Кстати, в его музыке нет никакой интеллектуальной глубины. Сравните «Севильского цирюльника» с любой оперой Вагнера…
— «Цирюльника» написал Россини, — с плохо скрываемым раздражением заметил ван Герден. — Моцарт написал «Женитьбу Фигаро». Продолжение «Цирюльника».
— Чушь! — сказал доктор.
— Он прав, — возразила актриса с противоположного конца стола.
— И все равно, Моцарту недостает интеллектуальной глубины. Музыкальная сахарная вата!
— Полное дерьмо, — громко, отчетливо и сердито произнес ван Герден. После его слов даже официанты замерли.
— Следите за своими выражениями! — возмутился доктор.
— Да пошел ты, — ответил ван Герден.
— Много ли полицейский понимает в музыке? — Доктор побагровел, глаза вылезли из орбит.
— Побольше, чем врач в интеллектуальной глубине, козел!
— Затопек! — услышал он голос Хоуп, настойчивый, умоляющий. Но ему было уже все равно.
— Вы нацист, — сказал доктор, привставая. Салфетка свалилась ему на колени.
И тогда ван Герден вскочил и ударил доктора по голове. Удар пришелся по касательной. На секунду доктор потерял ориентацию, но быстро пришел в себя и ринулся на ван Гердена. Тот уже ждал. Он снова нанес удар. Деловая женщина года пронзительно взвизгнула; она сидела между ними и пригнулась, закрыв голову руками. Ван Герден ударил доктора в нос правой, нанес еще один удар — в челюсть. Послышался хруст выбитых зубов, закричали женщины. Он различил голос Хоуп: