Смерть не заразна
Шрифт:
Иногда мы садились в автобус, на остановке на пешеходном островке посредине Колумбус-авеню, неподалеку от парка. Там возле остановки есть крохотный скверик. С бронзовым человеком, который смотрится в маленький пруд. С цветником за железной оградой. Входить в цветник было запрещено. Мне каждый раз хотелось туда, но отец брал меня за руку своей теплой, мягкой рукой и вел к автобусу.
Через несколько лет после его смерти я приехала в Сан-Франциско, пришла на Вашингтон-сквер, села на край песочницы и смотрела там на игравших детей. Коснулась белого с черными крапинками мрамора Франклина, но Бенджамин Франклин молчал. Я прошлась по всему Норт-Бичу — мимо некогда знаменитого ресторанчика Ванесси, где я не раз, не дождавшись конца, засыпала в кабинке. Через дом от этого ресторанчика стоит уличное кафе Энрико, куда мы тоже частенько заходили с отцом.
Я разглядывала
После вечера в честь отца у Энрико мы вместе с мужем и Каденс прокатились по городу, по Гири-стрит, проехав мимо того места, где когда-то стоял отцовский дом. Дом давно снесли, и я знала об этом, но на углу сквозь туман знакомо светилась красная вывеска автомобильного кафе. Совсем рядом, напротив здания, где раньше был огромный универмаг «Сиэрс», осталась автобусная остановка. В детстве я ее не любила, потому что там всегда ветер и я всегда мерзла.
Обе мои Элизабет все еще рисуют. Им надоело обводить листья, и теперь они рисуют большое дерево, которое растет у них из-под ног, корнями от рыбы. На этот раз обе меня заметили и машут своими перепачканными, в разноцветных мелках, ладошками. В следующий раз, когда я снова подхожу к окну, они заканчивают рисовать огромную лошадь. Я опять отхожу назад, опять жду, чтобы расступились стены, скрывшие прошлое, и возвращаюсь в 1966 год в Сан-Франциско, на Гири-стрит, в квартиру отца. Долго, лет девять, не меньше, здесь у него был дом.
ГИРИ-СТРИТ
Отец переехал на Гири-стрит, когда мне было пять лет. Если свернуть на Гири-стрит с Ван-Несс, нужно пойти в сторону океана к бывшему «Сиэрс», откуда на противоположном холме видно громадный плакат «Бекинз». Потом нужно идти дальше по той же, правой, стороне улицы, мимо подземного перехода и красного вагончика автомобильного кафе. Остановиться нужно у нового кондоминиума. Дом отца стоял здесь, в середине квартала. Это был обыкновенный доходный дом, типичный для Сан-Франциско начала века. Две двери в бельэтаже выходили на балкон с собственной, в обе стороны, лестницей. Дверь отца открывалась в неправильный, изогнутый коридор, куда выходили двери комнат. На входной было маленькое окошко, и отец просто так, ради забавы, приклеивал на стекло липкой лентой разные штучки. Какое-то время там у него были перышко и «диггеровский» доллар. В шестидесятые годы «диггеры» [5] всё пытались найти альтернативу капитализму. Они открыли свой «Магазин свободной торговли» и выпустили свои доллары. В парке Золотые Ворота они накрывали под эвкалиптами роскошные столы, и мы с отцом там не раз угощались.
5
«Диггеры»— хиппи-анархистская коммуна в Сан-Франциско в 1960-е, по названию племени калифорнийских индейцев, питавшихся кореньями. (Так же называлась аграрная коммуна, основанная в 1649 г. в Англии пуританским утопистом Джерардом Уинстенли.)
От привычки совать палец в рот я избавилась на Гири-стрит. Мы с Каденс были обе любительницы сосать большой палец. Однажды, когда мне было шесть лет, как-то вечером, когда мы, собираясь куда-то идти, стояли в коридоре, отец посмотрел на меня и сказал: «Послушай, а не старовата ли ты уже сосать палец?» Я подняла к нему голову, зажмурилась от резкого, бившего в глаза света голой лампочки, опустила руку и никогда больше не совала палец в рот.
Года четыре подряд попадать на Гири-стрит к отцу было легко. Пока мы жили в городе, который девять с лишним лет был мне родным, отец заезжал за мной на нашу очередную квартиру, и мы ехали к нему домой городским автобусом. Потом мы с мамой и двумя моими сестрами, Эллен и Марой, перебрались в Соному. В том же году родился мой брат Джесси. От Сономы до Сан-Франциско шестьдесят миль, и я стала ездить на междугородных автобусах. Билет в оба конца стоил четыре десять. У меня до сих пор хранится заполненный под копирку старый отрывной талон от билета. Сначала отец встречал меня на вокзале на Семнадцатой улице. Когда мне исполнилось десять, он научил меня, как брать такси, и с тех пор я сама садилась в машину, говорила таксисту адрес, там просила подождать, взбегала по лестнице, а отец выходил и расплачивался.
Ловить такси было совершенно не страшно, потому что они всегда стояли в очередь вдоль тротуара сразу у выхода. Не боялась я и пестрой вокзальной толпы. Единственное, что меня пугало, — это что вдруг кто-нибудь что-нибудь перепутал и отец куда-то ушел. Я сидела в машине подавшись вперед положив подбородок на край окошка между сиденьями водителя и пассажиров, показывала таксисту дорогу и боялась до самого дома. Оставив сумку в машине, я стремглав взбегала по лестнице к тяжелой двери справа. Это была старая деревянная, резная тяжелая дверь, с въевшимся за шестьдесят лет в узоры толстым слоем грязи и копоти. Звонок сломался году примерно в 1968-м, и мне приходилось стучать что есть сил. Я стояла на пронизывающем ветру и колотила в дверь, от всего сердца надеясь, что отец услышит. Ни разу не было, чтобы он не услышал.
Куда больше мне нравилось, чтобы он встречал меня на автобусной станции. «Спать на вокзале можно только с билетом», — однажды рассеянно сказал он, когда мы проходили мимо автобусных касс. Это мне было все равно. Там всегда кто-нибудь спал в окружении чемоданов и сумок. Я в тот момент с любопытством разглядывала огромного темноволосого кассира. Мне нравилось смотреть, как он дает сдачу. Монетки, медные и серебряные, казались в его громадных руках совершенно крошечными. Но вдруг до меня дошел смысл отцовских слов, я изумленно подняла взгляд и с ужасом поняла, что и он пытался здесь спать, а его выгнали, потому что он был без билета. Я крепко взяла отца за руку, и мне очень захотелось увидеть все то, что видит он своими исполненными тревоги голубыми глазами. Пальцы у него были длинные, чуткие, совсем не такие, как у здоровяка в кассе. Я стиснула их еще крепче, но отец ничего не заметил. Он смотрел куда-то в пространство прямо перед собой, фута на два поверх моей головы. Потом опустил глаза, заметил меня, и мы опять были вместе и стояли друг к другу лицом на затертом линолеуме посреди пассажирского зала автобусной станции.
Отца ни с кем нельзя было спутать, и, маленькой мне это страшно нравилось. Когда он стоял — высокий, немного сутулясь, с разлетавшимися от ветра золотыми волнистыми волосами, свободный и независимый, ни на кого не похожий, — его можно было узнать в любой толпе. Едва завидев его фигуру, я вздыхала с огромным облегчением.
Еще одной причиной, почему я любила, чтобы отец меня встречал, было то, что тогда он полностью принадлежал мне. Обычно мы шли в сторону Юнион-сквер и обедали на О’Фаррел в ресторанчике «Дом стейков Тэда», где стены были оклеены красными обоями. В те времена вид улиц в центре Сан-Франциско был неухоженный, почти нежилой. Магазины на Маркет-стрит были закрыты, и стекла в витринах забелены мелом или завешены газетами. До Юнион-сквер мы никогда не доходили. Никогда не садились в трамвай. Мне так хотелось в нем покататься, что я упрашивала отца не один год.
— Ты не видела, что бывает, когда машина проскакивает на красный и врезается в вагон. Фильм ужасов, да и только.
— Ну пожалуйста.
— Руки оторванные.
— Один разочек.
— Ноги переломанные.
— Но посмотри на всех этих людей — им нисколько не страшно.
— Туристы ненормальные.
Отвечал он всегда одинаково. Всегда предсказуемо. Подростком я продолжала клянчить только ради того, чтобы еще раз посмотреть, как, стоя посреди городской улицы в обычный туманный день, он создает картину чудовищной катастрофы.
Когда в квартире на Гири-стрит открывалась дверь и в проеме показывался отец, вид у него обычно был очень сосредоточенный. Иногда он в тот момент разговаривал по телефону, иногда спешил, и мы сразу же должны были мчаться, чтобы успеть или на свидание с кем-нибудь из его друзей и подружек, или на почту отправить рукопись. Никогда он не приглашал для меня няньку. Почти никогда не прерывал ради меня своих занятий. Вспоминая об этом теперь, я думаю, тогдашнее его поведение объясняется его неожиданной славой. За те два года, 1967-й и 1968-й, отец написал и выпустил два романа, две книги стихов и пластинку, где сам читал свои вещи. Он больше не экономил каждые пятнадцать центов на автобус, в карманах у него теперь лежали толстые пачки денег. Перемен в своей жизни он со мной не обсуждал. Пристальное внимание к нему публики и ответственность, которую оно налагало, безусловно на нем сказались. Но тогда я видела только, что отец то и дело на что-нибудь сердится.