Смерть президента
Шрифт:
Его надежные соратники сидели в первом ряду с блокнотами, чтобы тут же записать все указания, чтобы ничего не упустить, чтобы тут же броситься выполнять. Прошло совсем немного времени, минут десять-пятнадцать, и оцепеневшие от напряжения подчиненные с облегчением почувствовали, что могут наконец перевести дух — все заметили, что глаза у Цернцица начали стекленеть, их явно повело к переносице, взгляды левого и правого глаза пересеклись, как прожектора в ночном небе. Тело Цернцица напряглось, и в гробовой тишине послышался сдавленный стон, просочившийся сквозь сжатые
— Итак, — произнес Цернциц с тяжким выдохом. — Итак… Сегодня мы должны предстать перед нашими гостями, перед всей этой городской шелупонью в наилучшем виде. Все, что они увидят здесь, все, что они съедят, выпьют, почувствуют, должно не просто им понравиться, они обязаны обалдеть… Слушаю предложения. Люцискин… Давай ты, у тебя всегда в голове черт знает что творится. Настал твой час, Люцискин!
— А почему я? — С места поднялся грузный и бесформенный первый зам Цернцица.
— Не тяни.
— Ну что ж… Пусть так, — просипел Люцискин таким тонким голосом, будто струя воздуха с трудом протискивалась сквозь его голосовые щели. — Если вы, Иван Иванович, возьмете на себя труд провести наиболее уважаемых гостей по нашим владениям… К ним не скоро вернется дар речи. Компьютеры, сейфы, автоматика, связь. Предложите им поговорить с заокеанским президентом, с тевтонским канцлером, Жаком-Шмаком…
— Понял. Дальше, — Цернциц записал несколько слов в блокнот.
— Я вот еще что подумал… — Люцискин помялся, посмотрел на Цернцица и тут же стыдливо опустил глаза, словно бы не в силах преодолеть совестливость.
— Ну, скажи уже наконец, что ты такое подумал, что заставляет тебя краснеть при людях?
— Я подумал, что можно было бы одному-второму позволить… Остальные просто захлебнутся от зависти и ущербности, просто захлебнутся, твари поганые! — Глаза Люцискина при этом сверкнули зло и даже свирепо, из чего можно было заключить, что как раз он-то и окажется среди завистников и ущемленцев.
— А позволить-то им что? — Цернциц начал терять терпение.
— Ну, это… Недолго посидеть в вашем кресле… В котором вы сейчас восседаете, Иван Иванович. — Люцискин залился румянцем пуще прежнего.
— Посидят, и что?
— Ну, это… Со всеми вытекающими последствиями.
— Вытекающими?
— Последствиями.
— Ничего не понимаю. — Цернциц беспомощно посмотрел на участников совещания, но все тоже стыдливо опустили глаза.
— Я имею в виду по полной программе, — продолжал Люцискин. — По полной программе обслуживания… Я имею в виду…
И только тогда Цернциц понял, на что намекал бесформенный от обилия тела Люцискин. А поняв, заглянул под стол, чтобы убедиться, что мерцающие глаза смуглой красавицы, как и прежде, полны любви и обожания, запретной любви и порочного обожания.
— Чтобы хоть один человек… На короткое время…
— Да? — переспросил Цернциц. Видимо, такая мысль не приходила ему в голову. — Да? — снова повторил он, уже представляя влиятельных лиц города в своем кресле. И взгляд его опять пересекся с мерцающим в полумраке подстолья взглядом красавицы. — А что… Это будет забавно, хе! Пусть глава администрации или представитель президента посидят здесь минут по пять, десять… чтобы было что вспоминать до конца дней своих, а?
Сдержанный уважительный смешок был ему ответом.
— Прокурор города тоже заслуживает подобного знака внимания… Правда, я не уверен в чистоте его белья…
— Может быть, после сауны? — предложил Люцискин. — Будет повод выдать им бельишко поприличнее…
— В этом что-то есть, — согласился Цернциц. — Дальше… Посибеев!
Поднялся со своего кресла Посибеев.
Рост у него был просто потрясающий — два метра пятьдесят восемь сантиметров, а держал его Цернциц в своей команде только из-за роста. Это привлекало внимание, вызывало интерес, а кроме того, Посибеев был своеобразным символом Дома — он возвышался над людьми, как Дом возвышался над прочими строениями города.
— Если, Иван Иванович, — густым рыкающим голосом начал Посибеев, — пригласить их в ваш кабинет, подвести к окну, чтобы в лицо им ударил ветер пространства… Сорок квадратных метров стекла без единой перегородки… Да у них все похолодеет от ужаса.
— И это все? — разочарованно протянул Цернциц.
— Вручить им по хорошему пол-литровому фужеру французского коньяка…
— Хороший коньяк бывает только в Грузии, а уж никак не в худосочной Франции, — как бы между прочим поправил Цернциц.
— Значит, надо наполнить фужеры грузинским коньяком.
— Или армянским, — продолжал делиться познаниями Цернциц.
— Или армянским, — тут же согласился Посибеев, охотно согласился, видимо, тоже был знаком и с грузинскими, и с армянскими коньяками. — Ни один из гостей не осмелится оставить хоть каплю, они будут вылизывать эти фужеры, насколько позволит длина их поганых языков!
— Сказано хорошо… Но… Это все?
— На этаже немало укромных уголков… Пусть бы наши победительницы конкурсов… Ради почетных гостей… Вспомнили бы о своих прелестях… После коньяка гостям наверняка захочется в этих прелестях убедиться…
— Уже подумали об этом, Посибеев. Садись.
— Может быть, оркестр…
— Заказан.
— Танец живота…
— Вот ты и исполнишь, — сказал Цернциц, проявив и смелость мышления, и чувство юмора, и твердость руководителя. Все сотрудники дружно, но сдержанно рассмеялись. Кроме Посибеева — он-то прекрасно знал, что ни единого слова Цернциц не произносит просто так, походя. Если слово выскочило, даже случайно, даже по оплошности — оно должно воплотиться в дело. На свое место Посибеев сел бледный, как… как газетный лист — с сероватым оттенком. — Получишь в костюмерной шаровары, — продолжал Цернциц без улыбки, — чалму, тапочки с задранными носками… Ну и все, что требуется.