Смерть шута
Шрифт:
Фейт стало тогда дурно, но она усилием воли заставила себя съесть кусочек, а у Вивьен хватило духу наотрез отказаться от этого непривлекательного блюда...
А сейчас Фейт про себя подумала, что от этого пирога у ее супруга, вероятно, сделалось хорошенькое, несварение. Ну и хорошо, может быть, это послужит ему уроком и он станет воздерживаться от подобных гастрономических экспериментов...
Словно прочтя ее мысли, Рубен обронил:
– Нам не удалось его убедить, что все дело в этом пироге...
Но Фейт показалось ниже ее достоинства обсуждать своего супруга со слугой, и она молча направилась
Подойдя к массивным двойным дверям, за которыми находилась огромная, как зал для танцев, спальня Пенхоллоу, Фейт на минутку задержалась, собираясь с духом. Она прислушалась, но из-за двери не доносилось ни единого шороха. Тогда, затаив дыхание, как пловец, собирающийся нырнуть глубоко в воду, она повернула ручку двери, которая чуть слышно скрипнула, и вошла.
Глава третья
Эта комната, спальня Пенхоллоу, занимала все западное крыло дома. Она была устроена так, что во всех четырех стенах были проделаны окна. Одно большое окно смотрело на дорогу, ведущую вниз к воротам усадьбы, другое, напротив него, выходило во внутренний сад, окруженный с трех сторон стеной, сложенной из серых каменных валунов.
Это крыло дома было пристроено только в семнадцатом веке. В спальне, помимо циклопических колонн у стен, имелся колоссальных размеров камин – прямо напротив двери, в которую вошла Фейт. Другая дверь – в боковой стене – вела в ванную комнату.
Потолок в комнате выглядел очень мило, хотя и сильно потрескался с той поры, как его выкладывали. От тяжелых гардин в комнате стоял полумрак даже сейчас, в яркий полдень. Помещение, несмотря на огромные размеры, казалось даже тесноватым, поскольку было ужасно захламлено старой мебелью, всякими безделушками и сомнительными редкостями, часто совершенно безвкусными и неуместными, которые невозможно было объединить ни по какому принципу, кроме одного – все эти штучки когда-то вызвали интерес Пенхоллоу, хотя бы мимолетный... Так, в уголке между двух окон стоял высокий сервант красного дерева с резным изображением восточного божка Хоти, а чуть поодаль – бамбуковая сиамская этажерка, с виду совершенно бесполезная, в которой было прихотливо расставлено несколько малюсеньких цветочных горшочков – пустых. По бокам камина стояли на полу две громадные малахитовые вазы, которые тоже в сущности ни для чего не были пригодны и из-за покрывавшего их изрядного слоя пыли имели не зеленый, а скорее серовато-коричневый цвет. Две японские миниатюры, укрепленные довольно высоко на стене в совершенно не приспособленном для их разглядывания месте, изображали весьма условного вида золотых птиц, парящих в черном небе...
Но главным предметом в этой странной комнате была сама кровать. Она была воистину огромна, на нее можно было, и не только в символическом смысле, уложить всю большую семью Пенхоллоу. Но в действительности Пенхоллоу приобрел ее почти случайно несколько лет назад на распродаже старой мебели. Почтенного возраста балдахин, свисающий над кроватью с тоненьких жердочек, весь был изукрашен гирляндами каких-то неестественных розочек и летящими амурчиками с луками, которые, правда, здорово выцвели от времени. Кровать была очень высокой, а по ширине на ней без всякого стеснения уместилось бы и четыре
Посреди этой монументальной кровати возлежал, словно пузатая статуя с далеко выступающим орлиным носом, сам Пенхоллоу, а глаза его, как и в молодые годы, грозно блестели из-под кустистых, все еще смоляно-черных бровей. Но вот на голове волосы у него давно уже были с сильной проседью, вдобавок он начал лысеть. Вокруг него на постели валялось множество книг, журналов, сигарных коробок, спичек, распечатанных и нераспечатанных писем и несколько вазочек с фруктами. В ногах у него лежала престарелая сука породы коккер-спаниель, весьма дурно пахнущая и такая же тучная, как ее хозяин. Собака привыкла машинально рычать, как только кто-нибудь входил к хозяину, и Фейт вовсе не была исключением из этого собачьего правила.
– Ты моя верная, хорошая сучка! – похвалил Пенхоллоу злобно урчащую собаку.
Фейт закрыла за собой дверь и уселась в кресло. Сейчас она почувствовала, как невыносимо жарко здесь. Пенхоллоу привык топить камин не переставая, и не давал даже выгрести из него золу. Только в те несколько летних недель, когда в Тревелине стояла жара, слуги нехотя выгребали горы золы из этого камина. От такой бешеной работы камина все в комнате было под толстым слоем пыльной копоти, что делало ее уборку воистину подвигом Геракла, но это соображение ничуть не смущало Пенхоллоу. Ему и в голову не пришло бы ограничивать себя в чем-то из-за общепринятых гигиенических соображений. Он был здесь Хозяин – и этим все сказано.
– Доброе утро, Адам, – Фейт старалась угадать настроение мужа по его лицу. – Я очень расстроена, что у тебя была тяжелая ночь. Я тоже почти не спала...
Только теперь она поняла по зловеще завернутым уголкам его полных губ, что он в дурном расположении духа. Сердце ее бешено заколотилось, да так, что ребрам стало больно...
– Ага, почти не спала, говоришь? – заметил он насмешливо. – А что же тебя так растревожило? Уж не станешь ли ты говорить, что беспокоилась за меня? Ну, смелей, ты же любящая жена, не правда ли?
– Я не знала, что ты проснулся. Если бы мне дали знать, что тебе нехорошо, я обязательно пришла бы к тебе.
Он хохотнул:
– Вот пользы-то от тебя было бы! Бог мой, вот уж не ожидал, что свяжу себя со столь бесполезным созданием природы!
Она молчала. Лицо ее покрылось красными пятнами. Он заметил этот признак волнения с видимым удовлетворением:
– Ну конечно, у тебя же внутренности из такого тоненького-тоненького хрусталя! А нервы – так те прямо ниточки! Никогда у тебя не было духу, да и не будет уже! Даже эта кошка, которую притащил с собой Юджин, как жена стоит дюжины таких, как ты!
Она сказала кротко:
– Я не могу выносить более этих ссор, Адам.
– Моя первая жена изрезала бы мне лицо бритвой и за половину того, что я высказываю тебе! – с довольным видом сообщил Адам, гадко улыбаясь.
Она понимала, что он добивается скандала. Но она не была способна на это. Всю свою жизнь Фейт не могла отделаться от боязни того, что на нее будут кричать громким злым голосом. Она просто не могла этого вынести – ей становилось дурно. И с присущей ей «счастливой» способностью всегда говорить противоположное тому, что следовало бы, она промямлила: