Смерть умеет улыбаться
Шрифт:
Обнаружилось странное обстоятельство: озерчане мрут как мухи, и если они будут продолжать в таком же духе, то в весьма скором времени вымрут как мамонты. Я посчитала, загибая для верности пальцы. За шесть дней умерло, не считая пропавшего дяди, двадцать восемь человек. Ну и статистика, - невесело присвистнула я.
Но статистика статистикой, а дядю искать надо. Вопрос - где.
Я знала, что другого кладбища в Озерске нет. Значит... Значит...
Ексель-моксель! Прадедушкин склеп!
Но как им удалось впихнуть туда еще и дядю?
Ругая себя на чем свет стоит, я вернулась назад, к сторожке смотрителя, свернула налево, прошла мимо заколоченной церкви и оказалась в самой старой части кладбища.
Белую фамильную часовенку я нашла быстро. Нагнувшись, пошарила под камнем, поросшим мхом, и нащупала полуистлевшую тряпицу, в которую был завернут обильно смазанный жиром ключ. Шагнула вперед, наступила на третью слева плиту и вставила ключ в замочную скважину. Замок охотно щелкнул, и дверь отворилась.
Кромешная тьма, обступившая меня, удушливо пахла замурованными цветами. Значит, я не ошиблась: он здесь. Протянув руку, я нащупала керосинку и чиркнула зажигалкой. Потом спустилась по узким крутым ступенькам.
Букеты умерших цветов стояли повсюду - на полу, на каменном парапете,
на плитах с именами моих предков. Егор Привалов. Александр и Кузьма
Егоровичи. Сашенька и Екатерина Ланская-Привалова.
Прасковья Егоровна и Карл Приваловы. Рядом с дедушкиной плитой стояла штуковина, отдаленно напоминающая усеченный артиллерийский снаряд. Ее подпирал еловый венок с алой лентой, расправив которую, я прочитала:
"Любимому брату и дяде от безутешных родных" .
Запалив лампадку возле темного образа, я разобрала витиеватые строки:
Моряк, ступивший на берег родной, Охотник, спустившийся с гор, - Я там, куда шел давно...
По стенам метались тени, разбуженные неярким светом лампы. Но это свои тени, родные. С ними не страшно. Я могла бы поклясться, что под ногами больших теней путалась одна маленькая и самая шустрая.
Сашенька?
А? а?
– разнесло эхо.
Странная штука - память. Можно забыть, что было вчера, кто ты и откуда, а можно помнить о людях, которых никогда не знал.
Одной рукой я смахнула слезу, другой - пыль с образа. Свалила завядшие розы в кучу. Потом расставила по углам полевые цветы, которые нарвала по дороге на кладбище. Получилось скромно, но со вкусом. Присела. И вдруг услышала пение. Нет, не ангелов. Если ангелы и поют, то не оперные арии.
"Тучка со-громом сгова-ари-ва-лась..." - старательно выводил тонкий, вибрирующий голосок, сильно приглушенный стенами часовни, - ...выйдут девицы за я-а-агодами..."
Нет, в таких условиях скорбеть невозможно!
"Вслед им молодцы увя-яжу-утся..."
Поспешно задув лампадку, я вынырнула из фамильного склепа и огляделась в поисках певуньи.
Ни-ко-го. Стояла мертвая - мертвее не бывает - тишина. Ни щебета птиц, ни шелеста листвы. Опять глюки? Я закрыла замок, спрятала ключ под камень и направилась к воротам.
Прощайте, позже я еще зайду.
Навстречу бежал огромный, худой, с ввалившимися боками и свалявшийся шерстью пес. Из его открытой пасти капала слюна. Пес бежал так, словно боялся опоздать. "Должно быть, это кобель," - сразу решила я.
Зверь остановился в шаге от меня, вывалив из пасти длинный язык. Я присела на корточки.
– Хороший.
Никогда не боялась собак и не вижу достаточных оснований, чтобы начать бояться.
– Красавец.
Зверь повел ушами и присел на задние лапы. Я мучительно долго шарила по карманам: должно что-то быть, должно. (У меня пунктик на почве кормления бездомных животных.) Есть! Нащупала обломок печенья, достала его из кармана, сдула табачную крошку и протянула псу.
– Прости, но больше ничего нет.
Пес беззлобно оскалил пасть, примерился и очень осторожно вынул желтыми зубами угощение из моих пальцев. Бросив прощальный взгляд, полный печали и милости, он скрылся за надгробиями.
Это действительно был кобель.
– Как, ты не знала?
– спросила тетя, потирая кулачками опухшие веки.
Она сменила черный бархат на темно-синий шелк, искусно задрапированный на могучей груди. Ее волосы были тщательно уложены в пышный валик, а губы накрашены светлой помадой. "Хороший признак," - отметила я. Нюся неодобрительно шваркнула чугунной сковородкой о плиту.
– Хозяин хотел, чтобы его кремировали.
– Ужас, - резюмировал Макс.
– А вот и не ужас, - вмешалась Грета, которая сидела за столом, положив ногу на ногу, и короткий голубой халатик рискованно приоткрывал верхнюю часть ее длинных загорелых конечностей. По сравнению с ней я выглядела бледной немочью. И это меня раздражало. Каюсь.
– Кремация - это так благородно, - говорила кузина, раскачивая вышитый бисером шлепанец на кончиках напедикюренных пальцев, - Только плоть и очищающий огонь. И никакой мерзости гниения.
– Грета, заткнись, - скорее попросил, чем потребовал позеленевший
Макс.
– А ты не хами!
– Дети, дети, успокойтесь!
– прикрикнула на них тетя Лиза, - Во всем виноваты гены, - обратилась она ко мне, - Генрих был очень похож на нашего отца, Карла Августовича, а мы, девочки, - на маму, Прасковью Егоровну.
Правда, наш папа часто повторял, что он русский если не по крови, то по духу. Мне кажется, папа хотел оторваться от корней - не случайно он взял мамину фамилию, окрестился в местной церкви и даже не возражал, когда соседи называли его Карпом. А Генрих наоборот хотел вернуться к истокам, - тетя тяжело вздохнула, - Дети склонны отрицать опыт своих родителей, с этим ничего не поделаешь.
– Нехорошо это. Грех, - пробубнила Нюся, обращаясь к сковородке, на которой дожаривалась свиная шейка, - Большой грех. Увидите, добра не будет.
– Ну, заладила, ворона! Накаркаешь чего доброго, - всплеснула широкими шелковыми рукавами тетя.
Обед прошел в молчании. Каждый думал о своем. Тетя рассеянно ковыряла вилкой в тарелке. Все еще зеленый Макс, принебрегший луковым супом, шейкой и салатом из помидоров, налегал на кисель со взбитыми сливками. Грета сосредоточенно, как хорошо отлаженный механизм, двигала челюстями, перемалывая все подряд. Примостившаяся в углу Нюся больше не ела, а следила за тем, достаточно ли на столе хлеба и не пора ли убирать грязные тарелки.