Смерть в Киеве
Шрифт:
– Китан!
Князь Андрей встал, подошел к Ярославу, обнял брата.
– Не хотел тебя будить, брат, думал, спишь еще.
– А я не сплю. Никогда не сплю. Покуда спишь, много зла творится на свете. Не могу спать. Князь Гюргий скажет тебе про это. Пока спишь, могут приехать люди из Киева, а Киев всегда имеет недобрые намерения. Не был никогда в Киеве лишь из-за лености своей, а ты, брат, был и можешь подтвердить справедливость моих слов.
– Сын мой, - обратился к нему князь Юрий, - пойди в свою палату, у нас неотложное дело. По окончании князь Андрей заглянет к тебе.
– Не знаю Андрея. Это Китан! А ты не Юрий, и не Гюргий, и не Дюргий, а Дюр, как называла тебя моя покойная мать. Ты же называл ее Фро, что означает дождь или щедрость. Забыл, княже? А что такое Дюр по-половецки? Тоже забыл?
Ярослав быстро заговорил по-половецки, князь Юрий ответил ему такой же скороговоркой, к ним присоединился и князь Андрей, и вот уже перед Дулебом и Иваницей были словно бы настоящие половцы, даже Силька немало удивился такому неожиданному перевоплощению. Князья говорили горячо, гневно, они переубеждали в чем-то друг друга, хотя и бессмысленным казалось убеждать в чем-либо полоумного Ярослава, который метался по палате, сверкая своими грифонами и хищно поблескивая узкими половецкими глазами; наконец отец и сын победили безумного, он еще раз обежал палату, подскочил к Сильке: пристально посмотрел ему в глаза, прикоснулся пальцем к груди, сказал почти шепотом:
– Опасности обвинений и суда хоть и людские, но насылаются дьяволом. Средства же дьявола неисчерпаемы, так и знай. А ты не виновен! Не виновен! Не виновен!
Он намеревался еще раз возвратиться к отцу и брату, но от двери его позвал тонкий, серебряный голос:
– Брат мой князь, жду тебя давно уже, а ты не идешь.
Никто не видел, когда вошла княжна Ольга, теперь все повернулись к ней, глаза отдыхали на тоненькой белой фигуре, все купались в серых водах необычайных глаз, а безумный Ярослав подбежал к сестре, упал перед нею на колени, поцеловал ноги, закричал:
– Веди меня отсюда, веди, Олюня-сестра!
И они вышли, оставив после себя какое-то чувство смущения, внезапно выведя всех тех, кто сидел здесь на положении судей, из состояния угрожающей торжественности в будничную растроганность. Силька малость взбодрился неожиданной поддержкой странного князя-половчанина, хотя до сих пор еще не мог взять в толк, в чем его могут обвинять.
Дулеб с Иваницей очутились как бы посредине между князьями и обвиненным Силькой. Вторжение безумного Ярослава еще больше подчеркнуло их неопределенное, можно даже сказать, двусмысленное положение.
Дулеб вписал в свой пергамен: "Каждый - это либо тиран, либо - раб. А те, кто посредине, терпят отовсюду".
– Спрашивай, лекарь, - подал наконец голос князь Юрий, - а то уже начал писать, хотя еще и нечего записывать, в этом ты превосходишь даже князя Андрея.
– Записываю мысль, которую грешно было бы забыть.
– Правду сказал философ, что открытие письма ослабило людям память. Можешь начинать, лекарь.
– Тебя зовут Сильвестр, Силька?
– спросил у парня Дулеб.
– Да.
– Ты из Киева?
– Из Киева.
– Был монахом в монастыре святого Феодора?
– Послушником.
– Как же ты мог стоять привратником, не имея монашеского сана?
– Не стоял я при воротах.
– Объясни.
– Не стоял, - сказал Силька и метнул туда и сюда своими пытливыми глазами, будучи не в состоянии понять, чего от него добиваются.
– Слыхал, что случилось в Киеве?
– Там много всякого бывает.
– Про смерть князя Игоря, слыхал?
– Почему бы не услышать?
– И что его взяли из монастыря, где ты был, - знаешь?
– Знаю.
– И что ворота были открыты перед толпой - тоже знаешь?
– Э-э, - тотчас же смекнул Силька, куда клонит этот загадочный человек, - ловец из тебя хитрый, да не больно ловкий! Запутать меня хочешь и впутать в сие тяжкое дело, а я не дамся, почему я должен даваться! Ищешь, кто открыл ворота, и бросился ради этого сюда, а это слишком далеко, лекарь, ежели ты и в самом деле лекарь, как тебя называет великий князь Юрий. В Киеве и искал бы! Там все, там игумен Анания и братия вся на месте, если не разбежались после того убийства. Меня ж не трогай. Я не виновен. Не виновен! И не был привратником, и в монашестве не был, а был переписывателем книг при игумене Анании - вот и все, а больше ничего. И не лови меня, лекарь, потому как я тебе не заяц и не перепелка.
– Когда выехал из Киева - скажешь?
– спросил Дулеб.
– Почему бы и не сказать, ежели это выпадает именно на тот день, когда был убит князь Игорь.
– Открыл ворота, а потом испугался и бежал в тот самый день?
– Угадал: в тот самый день. Да только ворот не открывал, ибо не был привратником, а день, как ведомо каждому, имеет свое начало, середину и конец, так знай же, что выехал я из Киева не в середине и не в конце дня, а в начале, и не в начале, а на рассвете. И не бежал, не вышел, а выехал верхом на коне, а ты должен бы спросить, откуда у меня конь, если уж хочешь обо всем узнать.
Упоминание про коня обескуражило Дулеба. О конях он как-то не подумал, а тогда в Киеве никто о них не вспоминал, хотя ясно же, что ни у Кузьмы Емца, ни у монашка не могло бы быть коней, - следовательно, они должны были их украсть, чтобы бежать. А где украли? У кого? И почему никто не добивался возвращения коней, почему ни Войтишич, ни игумен не вспоминали про коней?
– Не ты меня спрашиваешь, - сказал Дулеб.
– Говоришь, что выехал из Киева на рассвете в пятницу, когда был убит князь Игорь. Чем докажешь сие?
– А на мосту знают. Мост еще был закрыт на ночь, и мы долго стучали в ворота, пока нам открыли. А потом не хотели мы платить мыто, потому что у Кузьмы была гривна княжеская, он показал ее, и нас пропустили, как посланцев к князю Изяславу.
– Кузьма? Про какого Кузьму молвишь?
– А про Емца. Вместе выехали из Киева. Встретились перед мостом, сговорились, вышло, что едем оба в Суздаль.
– И Кузьма был с конем?
– Даже с двумя. Одного взял для поклажи.
– Кто дал тебе коня?