Смерть в Киеве
Шрифт:
Иваница раздевался. Точно так же быстро, решительно, настойчиво, как и Кузьма перед тем, бросал прямо на лед свою одежду, подпрыгивая на одной ноге, стаскивал с другой сапог, был уже без шапки, имея еще на себе лишь порты да сорочку.
– Иваница, - крикнул Дулеб, - ты что?
– Подержи-ка, лекарь, мои порты, чтобы не примерзли ко льду, пока я управлюсь.
– Ошалел!
Берладники весело закричали, обращаясь к этому добровольному ныряльщику,
– Эй, приблудный, девка ж здесь!
– Срам прикрой ладонью?
– Отмерзнет!
Иваница метнул с себя сорочку, закрывая срамное место ладонью, неуклюже подбежал к проруби и нырнул в воду, пошел вглубь камнем, будто намеревался утонуть, но тотчас же и вынырнул в другой проруби, взобрался на лед, все так же стыдливо прикрываясь, неуклюже попятился к Дулебу, схватил сорочку, никак не мог просунуть голову, удивился:
– Вот уж! Никто и выпить не дает?
– Дайте ему чашу, - велел своим Берладник, и тогда те, которые были возле санного припаса, мигом поднесли Иванице сразу две чаши с питьем; и он пил, словно кот, отфыркиваясь, одновременно натягивая на себя порты.
– Зачем эти выдумки?
– сурово спросил Дулеб, протягивая Иванице сапог.
– Ошалел, что ли?
– Все мы шалеем время от времени.
– Не за тем ехали сюда.
– Разве для этого выбираешь место? Не прорубь, так ковчег.
Иваница стучал зубами, будучи не в состоянии унять дрожь, пронизывавшую все его тело.
– Побежал я, лекарь, надобно согреться.
Иваница помчался сквозь толпу, которая расступилась, пропуская этого киевского смельчака; хохот сопровождал его до тех пор, пока он не вырвался на вольный простор. Смеялись и князья немало, а Долгорукий, вполуха прислушиваясь к разговору Дулеба с товарищем, небрежно спросил у лекаря:
– Что он там еще толкует про ковчег?
– Что-то там случилось, - но не договорил до конца.
– От добра под лед не лезут.
Вскоре они сели на коней, чтобы ехать в город.
Иваница тем временем уже приближался к воротам. Он забыл и о проруби, и о ледяной воде, и о своем нырянии под лед, когда сердце зашлось, дыхание перехватило и он уже не верил, что где-то есть свежий ветер, трескучий мороз, желтоватое солнце под пущами, женский смех. Но ведь сумел проплыть подо льдом и выскочить наружу, и вот он уже мчался, будто молодой вепрь, в город, задыхался уже не от ледяных тисков озерной воды, а от избытка тепла, которое неведомо откуда и бралось у Иваницы. Он расстегнул шубейку, сдвинул на самый затылок шапку, тепло, казалось, выбивалось из-под этой шапки, он то и дело передвигал ее на бегу, - ничто не помогало.
"Вот уж!
– подумал Иваница. Так и умру от бега. А остановишься замерзнешь в сосульку".
Привратные берладники не остановили его. Раз бежит мокрый, стало быть, человек побывал в проруби и, следовательно, наш. Иваница не спрашивал у них о Кузьме, потому что и так надеялся узнать, уже вскочив в город, а если начнешь расспросы у ворот, можешь вызвать подозрение и люди тотчас же догадаются, что ты чужой, тогда все его намерение провалится и получится, что принял он ледяную купель просто ради собственной дурости.
Но, влетев в город берладницкий, Иваница тотчас же и пожалел, что не прибег к расспросам у ворот. Потому что город этот, собственно, и не город был, а нечто такое, чего Иванице в его странствиях еще никогда не приходилось видеть. Тут все было не так. Правда, было торговище. Начиналось, собственно, от самых ворот и тянулось чуть ли не до противоположного вала. Посредине торговища, точнее, посредине большой площади стояла церковь, тоже как чуть ли не в каждом порядочном городе, но ведь какая церковь! Не деревянная, старая или новая, пышная или убогая, а из белого камня, вся в причудливой резьбе от земли и до купола; даже в Киеве не видел Иваница таких церквей, а уж в Киеве, казалось, должно быть все, что есть на свете белом. Но не церковь привлекала внимание Иваницы, он едва взглянул на дом божий, мимоходом, не до белого камня и не до резьбы ему было; он хотел найти Кузьму, а где его мог тут найти, этого уже никто бы ему, наверное, не сказал. Начать хотя бы с того, что Иваница нигде не видел ни единой души. Ни людской, ни собачьей. Так, будто все, что жило и должно было жить в этом городе, вышло туда, на лед, собралось вокруг Ивана Берладника, а здесь лишь невидимые духи топили печи, пуская в зимнее холодное небо теплые сизые дымы. А печи? Иваница считал их всегда принадлежностью человеческого жилья. Так где же оно в этом городе? Ни тебе хижин, ни богатых дворов, ни княжеских палат, площадь обставлена какими-то длинными приземистыми строениями, похожими то ли на конюшни для коней, то ли на какие-то временные пристанища для дружины, как это иногда ставится в далеких походах, когда возникает продолжительная задержка. Однако временности здесь не было, ибо все построено из прочного, надежного дерева, имело на себе следы украшения, какую-то тоже резьбу вокруг дверей и окон, затянутых прозрачной пленкой, но все было таким безнадежно одинаковым, будто сооружалось не для жилья людского, а для ночных блужданий лунатиков. И над крышами всех этих похожих одно на другое строений одинаково отвесно поднимались одинаково теплые дымы, - стало быть, там кто-то сидел и подкладывал дрова в огонь? Не поймешь, где есть люди, а где их нет. Всюду они есть, тогда где же искать Кузьму?
Иваницу охватило отчаяние. Вся его хитрость пропадала напрасно, бросался в прорубь, неистово мчался в город - и зачем? Что должен был делать дальше? Разве что бегать вокруг белокаменной церкви? Вертеться вокруг церкви до полнейшего изнурения, до полной исчерпанности сил, вертеться, пока приедут князья, придут берладники? Дабы убедились они, что этот молодой киевлянин там, у проруби, лишь начал дуреть, а уж окончательно сдурел возле церкви, вертясь вокруг нее, подобно несчастной овце, заболевшей злополучным вертецем? От мысли, что на него может напасть смешная овечья болезнь, Иваница малость развеселился. Повертишься, повертишься, - глядишь, что-нибудь и разузнаешь. Это уж точно. И он в самом деле помчался к церкви с намерением побегать вокруг нее, ибо где-то же есть тут живые люди и не может быть, чтобы никто не заинтересовался шальным человеком, который беспричинно (так, будто может быть для этого причина?) вертится вокруг церкви, бегает до изнеможения.
Бегать ему, однако, больше не пришлось, потому что из какой-то двери неожиданно вышла женщина, то ли чтобы в самом деле посмотреть на Иваницу, то ли просто по своим делам, или чтобы показать этому отчаявшемуся человеку, что тут есть живые люди (хотя откуда бы она могла узнать о том, что Иваница в отчаянии?). Но как бы там ни было, Иваница обрадовался этой женщине так, как еще никогда не радовался. Он бросился прямо к ней, не успел рассмотреть, стара ли она, молода ли, красива ли или не очень, заметил лишь, что женщина эта отличалась незаурядным здоровьем и свежестью; она тоже не могла, конечно, надлежащим образом оценить Иваницу, ибо разве же узнаешь все его достоинства в этом красном как вареный рак, запыхавшемся, с вытаращенными глазами человеке того киевского гуляку, который соблазнил не одну и не две. Ну, да меньше всего об этом надо говорить. Кто там знал об успехах Иваницы у женщин где-то в далеких теплых краях? Речь шла о другом. Для женщины Иваница был просто еще одним из тех, которые искупались сегодня в проруби, для него же эта женщина стала спасением.
– Где Кузьма?
– крикнул Иваница.
– Кузьма где?
– А там, - сказала женщина, показав на строение, стоявшее позади церкви и похожее на все остальные.
– Кузьма там? Там?
– повторял, будто пьяный или как малое дитя, Иваница, и женщина посмотрела на него с улыбкой, сочувствуя и, видимо, подумав, что он малость рехнулся от непривычного и опасного купания. Потому что тут бывало, наверное, еще и не такое. Не все прибегали в город, кое-кого привозили на санях, а кое-кто и вовсе не вынырнул, спустившись под лед:
– Там, там все, - успокоила женщина Иваницу, и он помчался туда, на бегу удивляясь, откуда могла взяться женщина, и начисто упустив из виду многочисленных детей, стоявших там, на льду. Ведь раз есть дети, то должны быть и женщины. Хотя не верилось, чтобы женщины смирились с такими однообразными строениями, в которых могут жить лишь равнодушные мужские души. Женщина всегда жаждет собственного очага, и каждая стремится устроить свое гнездо по-своему, сделать его приметным. Мужчины же, которые по природе своей должны стремиться к величию, не обращая при этом внимания на мелочи, могли вполне довольствоваться необычным этим городом, вот почему Иваница, быть может впервые в своей жизни, подумал, что иногда присутствие женщины кажется неуместным, если не употребить более резкое выражение. Но эта женщина спасла его от неопределенности, он был благодарен ей, как всегда благодарен был женщинам, быть может начиная с момента самого своего рождения, когда благодарность выражал неосознанно, простым криком, объявлением о своем приходе на свет.